Игорь Дубов - Погружение в страдник
«Если он даст реакцию, — размышлял Свирь, — я должен буду его отвлечь. Тогда он дойдет до ворот чуть позже. За это время ситуация там успеет измениться, и погони не будет. Если не будет погони, я либо заговариваю с ним, либо начинаю его вести. С этим все ясно. Лишь бы он дал реакцию».
— Малыш, — спросил он, — ты согласен на изменение ситуации, если «Фокус» пройдет?
— Да, — коротко отозвался Малыш. — Тогда будет можно.
— А если реакции не будет, то я должен отпустить его только на основе одного теста?
— Подожди, — сказал Малыш. — Может, тебе повезет сегодня.
Но ему не повезло. Полчаса спустя из церкви вышел Ивашка и запер за собой дверь.
— Все, — сказал Малыш. — Можно больше не ждать.
Свирь не стал спрашивать, почему он так решил. Выводы Малыша всегда были безошибочны. Они строились на огромных массивах рассеянной, зачастую случайной информации, и Свирь однажды полчаса выслушивал перечисление всех возможных факторов, потом вероятностей изменений этих факторов, потом вероятностей изменений совокупностей факторов, вероятностей изменения изменений и изменения совокупностей совокупностей, и поскольку Малыш предсказал все правильно, Свирь с тех пор верил ему на слово.
— А если потрясти Ивашку? — предложил он, поднимаясь.
— Нельзя, — сказал Малыш. — Это флюктуирует.
С флюктуацией шутить не приходилось. Те воздействия на реальный ход событий, которые вызывали необратимые изменения в будущем, сразу ставились под абсолютный запрет. Это высчитывал Малыш, и если он не успевал предупредить Свиря, то мог просто парализовать его. В экстремальных ситуациях это было смертельно опасно. Так погиб, например, один из первых сантеров Эрик Смирнов. И несмотря на то что техника с тех пор, естественно, шагнула вперед, от такого поворота событий и поныне никто не был застрахован.
Уставший и одуревший от повторной неудачи Свирь снова дошел до Никольских ворот и остановился возле них, тупо рассматривая входящих и выходящих, словно надеясь увидеть тех, кто только что ускользнул от него.
«Неужели придется замыкать петлю? — думал он. — А ведь придется. Ты не можешь вернуться ни с чем. Ты пойдешь по второму кругу, а когда у тебя снова не выйдет, то и по третьему, и по четвертому. Дураки те, кто думает, что удача приходит сама по себе, выпадая только везучим. Фортуну надо бить, и тогда рано или поздно наступает минута, когда она начинает стаскивать платье, становясь твоею. Это ожесточает, но тебе уже нечего терять. Ты во что бы то ни стало должен их найти. Конечно, ты можешь погибнуть, и тогда твое место займет другой. Но сам ты с дистанции не сойдешь. Если и есть в тебе что-то хорошее, так это то, что сам ты не сойдешь…»
Он дошел до Рождественки, снова сделав крюк, потому что ему не хотелось идти домой, и, услышав вдруг женский крик, стал озираться по сторонам.
Здоровенный, утыканный прыщами мужик в пестрой рубахе топтал на мостовой, возле своей лавочки, молодую бабу. Правой рукой он придерживал ее за рукав сорочки. Лицо бабы было перемазано кровью, и грязные бревна вокруг густо усеяли алые, быстро буреющие пятна. Баба уже не кричала, а только хрипела, разодрав засыпанный пылью рот.
— Одно слово — сука, — непослушным языком рассказывал мужик толпе. Остерегал же: не клади! Дак ведь, дура, разбила!
Мужик был сильно выпивши и поэтому учил бабу там, где догнал, — на улице.
Два молоденьких попа с чахлыми, только начинающимися бороденками торопились проскочить мимо по противоположной стороне улицы. Попы старательно глядели прямо перед собой, задрав узкие подбородки. Свернуть им было некуда.
Лицо бабы постепенно превращалось в кровавое месиво. Мужику было неудобно бить ее согнувшись, и он отпустил сорочку, выпрямляясь в полный рост. Окровавленная голова глухо стукнулась о деревянный настил, и Свирь увидел красные белки закатившихся глаз. Окружающие с интересом обменивались мнениями, а самые активные давали советы.
И будто ветром ударило по глазам. Улица развернулась вокруг своей оси, словно театральные подмостки. Качнулись штандарты — и сотни глоток взревели под барабанную дробь то ли марш, то ли гимн. Этот параграф Свирь знал наизусть. Сперва просто некому выйти из толпы поощрительно гогочущих лавочников. А потом, если кто-то ставит нетерпеливо топчущиеся сапоги в строй, вдруг оказывается, что в душах вызрело бессильное рабство. И очередные черносотенцы, дыша луком и перегаром, впечатывают подбитые гвоздями подошвы в брусчатку вымерших улиц. И на город облаком нервно-паралитического газа опускается мрак инквизиции. И лишь трусливые глаза высматривают что-то из-за занавесок.
Клокочущая пена вспухла в горле, огненной струей ударила в мозг. Только несколько шагов, несколько летящих шагов — и по рожам, по харям, по выпученным, налитым кровью глазам, перекошенным в крике ртам, карающим мстителем, ангелом смерти, разбрасывая в стороны, вбивая в землю, перемалывая в кашу, в пепел, в труху…
— Нельзя, — сухо объявил Малыш. — Она должна умереть.
Превозмогая себя, Свирь отвернулся и пошел прочь. На этот раз он оказался бессилен. Как, впрочем, и в большинстве других случаев.
На Кузнецком он немного задержался в густой толпе возле лавок. Гомон грачей, лошадиное ржание, нагловато-извиняющийся московский говорок сливались в сплошной шум, не тревожащий даже стаи ворон на деревьях. Только время от времени редкая серая тень срывалась с ветвей, не спеша перечеркивая пронзительно голубое небо.
— Дай комнаты… — попросил он.
В доме было тихо. Князь уехал. Федор тоже ушел куда-то — по счастью, вместе с кравчим Борисом, при котором он будет избегать Бакая. Прочая же челядь в ожидании обеда расползлась по чуланам и каморкам, изнывая от жары. И только неутомимые Антип с Ерошкой чистили лошадей на конюшне. Да таскалась по хоромам бабка Акулина, гонимая опасными мыслями.
У ворот Свирь присел на скамеечку. Там, за массивными, обшитыми тесом створками, в невысокой траве, начиналась его дорога. Никто не видел ее, словно она уходила в четвертое измерение. Но каждое утро он вползал под добротно сколоченный крест, увешанный шутовскими бубенчиками, и, скрипя от боли зубами, сплевывая сухую слюну, тащился к недосягаемой безлесой вершине, медленно переступая по острой щебенке изувеченными ногами — а рядом, за солдатским оцеплением, свистела и вопила беснующаяся толпа, с воторгом кидая камни и тыча палками. Беззлобная сытость улюлюкала по обочинам, утверждая себя пинками и плевками, и дышать было нечем, и темнело в глазах, но кипящая внутри ярость глушила стон, соленой гордыней текла из прокушенных губ, гордыней, а не смирением — может быть, именно благодаря ей он еще шел.
