Юрий Брайдер - Стрелы Перуна с разделяющимися боеголовками
Инициативу за столом сразу же захватил Пашка. Потребовав общего внимания, он обратился непосредственно к хозяину.
— Отец ты наш, я поднимаю эту кружку за то, чтобы ты сдох, — с надрывом произнес он, сделав ударение на последнем слове. Переждав поднявшийся шум, Пашка закончил: — И все мы выпили на твоих поминках… ровно через сто лет!
Самогон ухнул в луженые глотки, а затем дружно заработали челюсти, перемалывая дары благодатной ливонской земли. Не пила одна только Наташа. Вяло ковыряя вилкой в тарелке, она рассеянно поглядывала по сторонам. Яркие красные пятна горели на ее высоких скулах. Пряжкину не удалось захватить место рядом с ней, и теперь, по мере того, как тост следовал за тостом, он все еще концентрировал взгляд на ее личике, свежем, как только что снесенное яичко. Впрочем, в этом занятии он был не одинок: масляные кобелиные взоры подвыпивших мужчин кинжальным огнем простреливали все прилегающее к девушке пространство.
Сильно пьяных еще не было — гости не столько пили, сколько ели, дорвавшись до дармовщины. Во главе стола на почетных местах восседали два министра — распределения и здоровья. После каждой очередной кружки первый немного краснел, а второй немного бледнел. Можно было подумать, что где-то под столешницей их организм загадочным образом сообщается, и, пользуясь этим, дебелый, раскормленный министр распределения, постепенно, малыми порциями высасывает кровь из своего и без того худосочного, квелого коллеги.
— Налить! Всем налить по полной! — опять вскочил Пашка, самозваный тамада. — А сейчас я прошу поднять кружки за ту силу, которая заставляет пчелу искать цветок, лебедя — лебедушку, оленя — важенку…
— Таракана — тараканиху… — пьяно ввернул кто-то.
— …отрока — отроковицу, мужика — бабу, короче, выпьем за светловолосую богиню Ладу и ее златокудрых сыновей Леля и Полеля! Выпьем за любовь! А кто не выпьет с нами сейчас, тот позабудет любовь прежнюю, сгубит нынешнюю, отчурается любви будущей! А к вам, барышня, — он повел кружкой в сторону Наташи, — обращаюсь персонально!
— За любовь, так за любовь, — сказала Наташа, храбро поднося свою кружку к губам. Взгляд ее при этом скользнул по рядам пирующих и вдруг уперся во взгляд Пряжкина — болезненно-страстный, как у обуянного гоном оленя. В зрачках Наташи что-то дрогнуло, веки опустились и снова взлетели. Расписанная розами, выщербленная чашка качнулась вверх-вниз, словно в знак молчаливого приветствия. Пила она, уже не спуская с Пряжкина глаз.
Между тем шум за столом нарастал. Каждый талдычил что-то свое. Рожа министра распределения стала багровой, как пузо насосавшегося кровью постельного клопа. Министр здоровья, хотя и был похож на долго валявшийся на морозе труп, пить не переставал. Пашка успел сбегать по нужде и сейчас вовсю расхваливал преимущества теплого люфт-клозета, оборудованного в избе Козлявичуса, перед дворовым сортиром.
— Нет, что ни говори, а дело стоящее, — говорил он. — Тем более, если есть кому порядок поддерживать. А от сортира, скажу я вам, одни убытки. Однажды случай со мной был. Выпил я с друзьями и малость ослабел. Они меня до избы доперли и возле калитки оставили. Дальше идти побоялись. Сожительница моя тогдашняя уж очень крутая баба была. Сильно осерчать могла и даже искалечить ненароком. Стою я, значит, один, возле калитки и сам с собой рассуждаю, как дальше быть и что бабе соврать. Но первым делом, думаю, загляну в сортир. Там мне, кстати, самые дельные мысли приходят. А сортиром этим, кроме нас, еще десять дворов пользовалось. Да еще прохожий люд норовил заскочить. Чистили его в последний раз, чтобы не соврать, лет пять назад. До сортира я еще вполне удачно добрался, а уж когда на щеколду заперся, цель свою окончательно забыл. Привиделось мне, что я уже дома и собираюсь ложиться спать. Ну я и улегся на полок. Если бы спокойно спал, так еще полбеды. А я по пьянке сильно ворочаюсь во сне, позу поудобней выбираю. Утром, когда меня баба нашла и отскребать стала, верите, даже в ушах засохшее дерьмо обнаружилось. Я его потом из-под ногтей шилом выковыривал. Брюки еще кое-как отстирались, а пиджак выбросить пришлось. Вот, а ты говоришь…
— С этого всякое злоумыслие и начинается, — с трудом ворочая языком, высказался шурин. — Сначала клозет в дому, потом фарфор на столе. Почему я должен тухлую солонину жрать, а он свиной окорок лопает?
— Я тебе подарю маленького кабанчика, — сказал Козлявичус, внимательно прислушиваясь к застольной беседе. — Покормишь годик, навоз от него потаскаешь, зарежешь, разделаешь — и жри на здоровье, никому не завидуй.
— Не надо, — покачал шурин указательным пальцем. — Не надо. Ничего мне от тебя не надо. Ни кабанчика, ни клозета. Даже к самогону твоему больше не притронусь.
— Упрашивать не буду, — спокойно сказал Козлявичус, забирая у шурина чашку и столовый прибор. — Зима еще не кончилась, каждый кусок на счету.
Шурин, воспринявший эти слова как неудачную шутку, некоторое время сидел, тупо глядя на грязную скатерть, а затем переполз на другой конец стола, где завладел миской и чашкой вконец упившегося министра здоровья.
Наташа, не дожидаясь нового тоста, к которому уже деятельно готовился неутомимый Пашка, встала, и, отпихнув чьи-то руки, покинула трапезную, попутно одним движением ресниц смахнув из-за стола Пряжкина. Решительно отклонив несколько предложений выпить на брудершафт, поговорить за жизнь, сплясать и подраться, но неминуемо потерять при этом драгоценное время, Пряжкин настиг Наташу только на втором этаже, где она дружески беседовала с женой Козлявичуса (и когда только успела познакомиться?).
— Отдохни, милая, отдохни, — говорила баба, одетая сразу во множество салопов и душегреек. — Чего тебе с этими мужчинами валандаться. Я тебе в чуланчике постелила. А то покоя от этих дураков не дождешься. Я наперед знаю, как они себя поведут. Сначала выпьют все, что в доме имеется, потом песни начнут орать и подерутся, а к утру кто-нибудь обязательно в сугробе уснет или в полынью провалится.
Подав Наташе большой кованый ключ и мельком глянув на Пряжкина, баба подхватила оплетенную четвертную бутыль и поспешила вниз.
— Подожди немного, — сказала Наташа Пряжкину так естественно, как будто у них давно была назначена здесь встреча, а затем легонько взъерошила волосы у него надо лбом.
Ощущение, возникшее при этом у Пряжкина, по силе, сладости и необычности можно было сравнить разве что с первым юношеским оргазмом. Он даже застонал от страсти и губами, как теленок, потянулся к Наташе.
— Я сейчас, — прошептала она и захлопнула за собой дверь.
Откуда-то вывернулся Пашка с совершенно остекленевшими глазами.
