Феликс Дымов - Полторы сосульки (Сборник фантастики)
— Откуда мать знаешь? И Динку? Думай. Громче думай, прошу тебя!
Он потряс Лельку за плечо так резко, что у нее голова запрыгала из стороны в сторону.
Но она радовалась любому движению.
Коля вглядывался в нее. И пил, пил, пил из ее памяти. Но Лелька не только ничего не теряла, а, наоборот, улавливала взамен пасмурный августовский день семнадцать лет назад. Тоску, выгнавшую человека из дома. Жгучую желтую полосу, расчленившую мир. Мрак, изглодавший память. Узкий сектор зрения, в котором мельтешил Динкин куцый хвост. И сиреневую стрелку, зовущую в несуществующий мир, где нет мрака и желтой полосы, где можно снова думать… Колины ощущения полностью перетекли в Лельку. И теперь Лелькины пальцы бессознательно повторяли движения, которые перечеркнули когда-то парнишку в пилотке чернильной надписью: «Я убит шестого марта 1943 года…»
Лелька натужно медленно поднялась и стояла вровень с ним, глаза в глаза. Он по-прежнему не снимал руки с ее плеча. И тайны этого мира вливались в нее — без усилий и без вопросов.
Она уже откуда-то знала, что мысленное поле всех людей образует странные завихрения — те самые лагуны, которые привиделись ей по дороге… А завихрения рождают миры, не существующие в нашем времени и нашем измерении, но вполне реальные для тех, кто в них проник. И потому здесь мысль разомкнута, размыта — и поделена на всех.
Немногие стремятся в безвременье.
Только психически отверженные человечеством. Или психически ущербные, каким так несчастливо оказался он, Коля Извари.
Из тех, кто стремится, не доходит и третья часть.
Потому что проход в поле открывается лишь на короткий миг.
Миг по земному времени.
И вечность для тех, кто хочет вечности.
Так здесь оказалась женщина, до того любившая собственную красоту, что, увидав на лице первую морщину, впала в прострацию и сомнамбулой прошагала сюда сотни километров.
«Зато теперь не состарюсь. — Красавица кокетливо улыбнулась. И остановленная красота ее выглядела безжизненнее мраморной. — Пусть звездами сыплется кровь человечья. Нам это ничем не грозит».
Так сюда попал честный священник, у которого наука отобрала веру в бога и ничем не заместила его в его сердце.
«Если не считать самой науки, до которой, отроковица, на Земле еще не доросли!» — хохотнул сочный баритон.
И старуха-ясновидица из секты хлыстов притащилась сюда, усмотрев спасение в этом сером полусолнечном мире.
«Тебя не спросилась!» — прошамкала бабка-синюшница.
И три брата-кровопийцы, ужасно разочарованных тем, что и здесь энергия их личных излучений растворилась в едином поле…
И еще разные другие, кто свел когда-то счеты с жизнью и увяз на века в сиреневом тумане.
В том числе — и он, Николай Изварин, единственный доброволец на этом вечном пиру убогих. Неумирающая тяга большого мира держит его в ином биологическом ритме. Он оказался здесь чужим. Но зато может связать мысли воедино, может соображать.
Лелька положила ему ладонь на сгиб локтя:
— Пойдем домой, Колюшка! Тебе здесь нечего делать, тебе здесь не место. Там хорошо…
— Ты хочешь, чтоб я снова потерял себя?
— Мать переживает. И сестренки тоже… Говорят, у Куликовых теленок родился с одним крошечным рогом. А в колхоз новый трактор пришел. Таких при тебе не было. А у Маруси Зимаревой маленький сын. А самой уже тридцать девять…
Кто это — Маруся? А, Зимарева… Странно, что ее здесь помнят. Она на три года младше. Ей теперь тридцать девять… А ему все еще двадцать четыре…
Колины пальцы изо всех сил вцепились в Лелькино плечо. Но тут у Лельки не было тела.
— Странно, у тебя мамин голос. Расскажи о ней, — попросил Коля.
Лелька напряглась. И это получилось привычно, без труда. Просмотрела вечер за вечером в хате Извариных. Наткнулась на пустоты памяти. Свела брови:
— Ничего не понимаю: это ж только вчера и позавчера было. Не могла я забыть!
— Постой, Леля. Это мы тут перестарались. Сейчас вернем. А ну-ка, дистрофики, поднатужьтесь!
Алчный вой оторвал Лельку от Колюшкиных глаз. Увечные призраки оплакивали ускользающую добычу.
— Девушка попала случайно, — объяснял Коля. — Она не в резонансе. У нее нет иммунитета…
— Раньше надо было думать. Отсюда не возвращаются!
— Поле иссякает. Который год на урезанном пайке!
— Такую цыпу упустить! Совсем, что ли, рассудок расщепился?
— Да к нам после твоего прихода никто не заглядывает… Уж не ты ли отвращаешь?. — Слиняйте, инвалиды умственного труда! Я сказал — вы меня знаете! А ну, тряхнем извилинами!
И в Лелькину голову задом наперед полезли мысли о Динке.
Тетка Изварина.
Мама.
Ада с «бабеттой».
Зеленая юбка из тафты.
Штымп, хихикающий от щекотки.
Леля посмотрела на Колюшку и едва узнала. Завязанной в узел волей он собирал растекающуюся Лелькину личность и по квантушке вгонял в нее отнятое, тратясь всем своим гримасничающим, ссыхающим и в считанные мгновения выцветающим лицом.
— Коля! Колюшка! Что с тобой? — испугалась Леля.
— Это как наркотик, Лелька. Беги отсюда, живей!
— Брось, бежим вместе. Домой, понимаешь? Домой, мать ревет… И Динка…
Она наклонилась, снизу вверх заглянула в его глаза.
— Молчи, Лелька, не бередь душу! Здесь я все помню. А там снова мысли рассыплются, стану идиотом. Я не могу идиотом. Беги!
Он попытался поглубже упрятать страх: то, что он собирался сделать, отнимало надежду когда-нибудь выбраться самому. Но в этом мире было невозможно спрятаться.
— Я не уйду без тебя! — быстро сказала Лелька.
— Молчи, дуреха! — Коля стиснул ей плечи. Вдруг сухо и коротко поцеловал в губы (сквозь нарастающий в мыслях белый шум Лелька ощутила, как в лихорадочном блеске расширились зрачки нестареющей красавицы), поднял на руки, ступил два шага словно по воздуху и куда-то мощно швырнул…
«Сиреневый туман над нами проплывает, — стучало в висках, — Над тамбуром горит полночная звезда…»
Свет, заполняющий мир, начал сжиматься. Низкий ватный хрип собрался в высокий колющий звук. Приплыли руки, ноги, соединились с обретающим вес телом. От затылка вниз во всех направлениях побежали струйки тепла. Смрадный запах вымоченной в керосине хамсы смешался с болью обожженного языка. Выветрился. Ощущения, разломанные до того на составные элементы, складывались, давали себя осознать, отодвигались на удобные для органов чувств расстояния.
Пока не образовали вновь картину песчаной стенки, иссеченной штыковой лопатой и пронизанной охряными прожилками глин.
