Вячеслав Рыбаков - Гравилёт Цесаревич
- Батенька, - страдальчески выкрикнул генерал, остановившись у стола, - они же с трех верст падали! С трех верст! Что вы, право!
С грохотом выдвинув один из ящиков, он достал пачку фотографий и вернулся ко мне.
- Вот полюбуйтесь-ка на обломочки! Аэросъемка дала...
Да. Я быстро перебрал фотографии. Что да, то да. Иными фрагментами земля была вспахана метров на пять в глубину.
- Разброс обломков близок к эллиптическому, полторы версты по большой оси. И ведь не просто падали, ведь взрыв был, голубчик мой! Весь моторный отсек снесло-разнесло!
- Мина с часовым механизмом или просто сопряженная с каким-то маневром? Скажем, при первом движении элерона - сраба...
- Ах, батенька, - вздохнув, Ламсдорф забрал у меня фотографии и, выравнивая пачку, словно колоду карт несколько раз побил ее ребром раскрытую ладонь. - Разве разберешь теперь? Впрочем, обломки конечно, будут еще тщательнейшим образом исследованы. Но, по совести сказать, так ли уж это важно?
- Важно было бы установить для начала, что за мина, чье производство, например.
- Вот вы и займитесь... Ох, что ж я, олух старый! - вдруг встрепенулся он. Размахивая пачкой, словно дополнительны плавником-ускорителем, он чуть ли не вприпрыжку вернулся к столу, поднял трубку одного из телефонов и шустро нащелкал трехзначный номер. Внутренний, значит.
- Ламсдорф беспокоит, как велели, - пробубнил он виновато. - Да, прибыл наш князь, уж минут двадцать тому. Ввожу помаленьку. Так точно, ждем.
Положил трубку и вздохнул с облегчением.
- Ну, что еще с этим... Взорвались уже на подлете, неподалеку от Лодейного Поля их пораскидало. Минут через шесть должны были от тяги отцепляться и переходить на аэродинамику... Так что с элеронами, или с чем там вы хотели - не проходит, Александр Львович. С другой стороны - в Тюратаме уже тоже чуток надыбали. С момента предполетной техпроверки и до момента взлета - это промежуток минут в двадцать - к кораблю теоретически имели доступ четыре человека. Все - аэродромные техники, народ не случайный. Один отпал сразу - теоретически доступ он имел, но возможностью этой, так сказать, не воспользовался - работал в другом месте. Это подтверждено сразу пятью свидетелями. Все утро он долизывал после капремонта местную поисковую авиетку. Что же касается до трех остальных...
Мягко открылась дверь в конце кабинета. Не та, через которую впустили меня. Вошел невысокий, очень прямо держащийся, очень бледный человек в партикулярном, траурном; в глубине его глаз леденела молчаливая боль. Я вскочил, попытался щелкнуть каблуками хлюпающих туфель. До слез было стыдно за свое разухабистое курортное платье.
- Здравствуйте, князь, - тихо сказал вошедший, протягивая мне руку. Я осторожно пожал. Сердце заходилось от страдания.
- Государь, - проговорил я, - сегодня вместе с вами в трауре вся Россия.
- Это потеря для всей России, не только для меня, - прозвучал негромкий ответ. - Алекс был талантливый и добрый мальчик, ваш тезка, князь...
- Да, государь, - только и нашелся ответить я.
- Иван Вольфович, - произнес император, чуть оборотясь к Ламсдорфу, вы позволите нам с Александром Львовичем уединиться на полчаса?
- Разумеется, ваше величество. Мне выйти?
- Пустое, - император чуть улыбнулся одними губами. Глаза все равно оставались, как у побитой собаки. - Мы воспользуемся вашей запазушной приемной, - и он сделал мне приглашающий жест к двери, в которую вошел минуту назад.
Там произошла заминка; он пропустил меня вперед - я, растерявшись, едва не споткнулся. Он мягко взял меня за локоть и настойчиво протолкнул в дверь первым.
В этой комнате я никогда не бывал. Она оказалась небольшой - скорее чуланчик, нежели комната; смутно мерцали вдоль стен застекленные стеллажи с книгами; в дальнем от скрытого гардинами, сотрясаемого ливнем окна углу стоял низкий круглый столик с двумя мягкими креслами и сиротливой, девственно чистой пепельницей посредине. Торшер, задумчиво наклонив над столиком тяжелый абажур, бросал вниз желтый сноп укромного света. Император занял одно из кресел, жестом предложил мне сесть в другое. Помолчал, собираясь с мыслями. Достал из брючного кармана массивный серебряный портсигар, открыл и протянул мне.
- Курите, князь, прошу.
- Курить не хотелось, но отказаться было бы бестактным. Я взял, он тоже взял; спрятав портсигар, предложил мне огня. Закурил сам. Пальцы у него слегка дрожали. Придвинул пепельницу - ко мне ближе, чем к себе.
- Хороша ли княгиня Елизавета Николаевна? - вдруг спросил он.
- Благодарю, государь, слава богу [слово "Бог" произносят с большой буквы истинно верующие, и с маленькой - те, у кого это лишь привычное присловье, наравне с "например", "елки-палки" или "мать чесна" (прим. авт.)].
- А дочь... Поля, если не ошибаюсь?
- Не ошибаетесь, государь. Я благополучен.
- Вы еще не известили их о своем возвращении из Тифлиса?
- Не успел, государь.
- Возможно, пока еще и не следует на всякий случай... А! - с досадой на самого себя он взмахнул рукой с сигаретой и оборвал фразу. - Не мое это дело. Как лучше обеспечить успех думаете вы, профессионалы, - помолчал. Я предложил, чтобы вы, князь, возглавили следствие, по некоторым соображениям, их я раскрою чуть позже. А пока что...
Он глубоко затянулся, задумчиво глядя мне в лицо выпуклыми, тоскующими глазами. Сквозь конус света над столиком, сонно переливая формы, путешествовали дымные амебы.
- Скажите князь. Ведь вы коммунист?
- Имею честь, государь.
- Дает ли вам ваша вера удовлетворение?
- Да.
- Дает ли она вам силы жить?
- Дает, государь.
- Как вы относитесь к другим конфессиям?
- С максимальной доброжелательностью. Мы полагаем, что без веры в какую-то высшую по отношению к собственной персоне ценность человек еще не заслуживает имени человека, он всего лишь чрезвычайно хитрое и очень прожорливое животное. Более того, чем многочисленнее веры - тем разнообразнее и богаче творческая палитра Человечества. Другое дело - как эта высшая ценность влияет на их поведение. Если вера в своего бога, в свой народ, в свой коммунизм или во что-либо еще возвышает тебя, дает силы от души дарить и прощать - да будет славен твой бог, твой народ, твой коммунизм. Если же вера так унижает тебя, что заставляет насиловать и отнимать - грош цена твоему богу, твоему народу, твоему коммунизму.
- Что ж, достойно. Не затруднит ли вас в двух словах рассказать мне, в чем, собственно, состоит ваше учение?
Вот уж к этому я никак не был готов. Пришлось всерьез присосаться к сигарете, потом неторопливо стряхнуть в пепельницу белоснежный пепел.
- Государь, я не теоретик, не схоласт...
- Вы отменный работник и безусловно преданный России человек - этого довольно. Разглагольствования богословов меня всегда очень мало интересовали, вне зависимости от их конфессиальной принадлежности. Теоретизировать можно долго, если теория - твой удел; но в каждодневном биении сердца любая вера сводится к нескольким простым и самым главным словам. Я слушаю, князь.
