Всеволод Глуховцев - Полнолуние
— Ладно, — подвёл черту Зимин. — Ну, смотрите, чтоб было без проблем… Командир ещё не уходил? — спросил он зачем-то, хотя видел, что машина со скучающим водителем стоит у штаба.
— Нет, нет, не уходил! — старательным дуэтом дружно ответили Хроменков и Анисимов, и капитану это было приятно.
— Ну, добро. Успехов в службе, — пожелал он и улыбнулся. Только губами. Глаза смотрели холодно.
3
Караульным отдыхающей смены положено спать два часа. Они и спали. Но не все. В небольшой комнате был тесный воздух, насыщаемый дыханием, различными сонными звуками и испарениями обмотанных вокруг голенищ портянок, долго превших в разгоряченных ногами сапогах. В тёмное окно рвался ветер, дребезжа стеклами.
Трое спали, всхрапывая, постанывая, причмокивая во сне. А один, на ближнем к двери топчане, просто лежал под старой, со споротыми погонами шинелью, недвижным взором глядя в потолок. Глаза давно привыкли к темноте. Это был рядовой Александр Раскатов.
Спать не хотелось, и это было хорошо. Заснуть было страшно. Он не хотел признавать этого, а приходилось признавать. Страшно — после позавчерашней ночи.
Он не помнил, как всё это получилось. Сначала был сон, самый обычный, хотя и бессмысленный: какие-то лица, голоса, обрывки ситуаций. Потом они пропали, и он понял, что проснулся.
Он увидел себя на пустой, совсем голой равнине, как тундра или пустыня, только это было и ни то, и ни другое, а что — он не мог разобрать, потому что был полумрак, и что вдали — не видно: ни Земли, ни неба — просто он всем своим существом знал, что это мёртвая, голая и страшная равнина.
Страх имел место. Он был где-то впереди и слева, на северо-западе, если принять, что стоишь лицом на север. Недалеко. Темнота там казалась гуще, и страх шёл оттуда ровным, одинаковым потоком. Ветер страха. Эта мысль явилась чётко, именно таким словосочетанием: ветер страха. И ещё: я не хочу знать, как говорит этот ветер. Слова как бы заполнили собой весь мозг, длинные, уродливые буквы их теснились, мяли друг друга. Тело подёргивали нервные шквалики. Я не хочу знать, как говорит этот ветер.
А пришлось узнать. Сначала северо-западный мрак сгустился окончательно и стал человекоподобной фигурой, смутно различимой на тёмном фоне. Низкий, голова без шеи, вдавленная в широкие плечи, длинные руки, короткие расставленные ноги. Страх шёл от него. Он был один, чёрный силуэт, только в несоразмерно большой голове было два каплевидных, обращенных остриями друг к другу глаза без зрачков, просто отверстия, светящиеся дымчатым красноватым светом меняющейся интенсивности: то ярче, то бледнее… Он ничего не делал, только стоял, но ветер страха от него леденил самоё сердце, проникая через плоть, как обычный ветер через разбитое стекло.
И Александр не мог уйти, его тело не слушалось его. И он стоял, страшась, кровь отхлынула, и ждал, что дальше. И, ветер заговорил.
— Это тот, который молчит, — донёс ветер слова. — Он придёт к тебе ночью.
Как только голос зазвучал, стало ясно, что это странно знакомый голос, и почему-то очень важно было знать чей? — и Александр мучительно вспоминал, попутно осознавая, — не удивляясь этому, а просто отмечая факт, что сказано было на чужом языке, никогда не слышанные прежде слова, но всё было понятно, и в этом тоже ничего не было удивительного. Он услышал свой голос:
— Зачем он? Не надо. Пусть уйдёт.
И сразу понял, что голос ветра был его голос. Оба его голоса воспринимались отстраненно, как бы вне его, и от этого делалось ещё страшнее. Непонятно: почему так? И интонации разные: ветер говорил бесстрастно, как автомат, а в другом голосе были тревога и тоска, и какая-то отчаянная, безнадёжная надежда — на последней черте, у обрыва, когда крошки грунта из-под ног уже сыплются в пропасть. Ветер сказал: «Он придёт ночью. Так решено. Тот, который молчит». И стало ясно, что упрашивать и спорить — глупо. Он придёт. Тускло шло время, был полумрак, ветер, и вопросы, горестные и умоляющие: «Кто ты? Скажи. Зачем ты?..»
Но тот молчал, только глаза его то разгорались, то тускнели. Ответов не было, и кроме красных глаз ничего больше не менялось во всём мире. Это было долго — страх и тоска, но вдруг исчезло.
И Александр проснулся ещё раз. Он понял, что проснулся — казарма, запах гуталина, сопение и храп. Ночник в углу, дневальный рядом клюет носом на табуретке. Но облегчения не было, было так, словно тяжкая плита давит грудь, во рту пересохло, и ясно, что это не сон. Сны не такие.
Сны не такие. Это другое. Он почему-то сунулся туда, куда не следует соваться человеку — и капкан захлопнулся. «Они не выпустят меня», — подумал он и ощутил, как тоскливая обречённость стала растекаться по телу, вкрадчивым холодком окольцевала сердце. Это было серьёзно. Стало тяжело.
Они придут ещё. Сейчас, быть может, приотстанут, отпустят на длинный поводок… а потом… потом в любой миг, когда захотят, подтянут… окунут опять в этот мрак… к этому уроду, молчуну этому, мать его за ногу!
Александр озлился. Слюнявую расслабленность снесло горячей бешеной волной. «Ну, суки, нет!» — с яростью сказал он про себя, и всё неожиданно вернулось. Зашевелился во сне дневальный, качнулся, чуть не полетел на пол, но успел поймать равновесие, проснувшись на лету от рывка мышц и нервов. Проснулся и напуганно вылупил бессмысленные глаза, вытирая рукавом рот: сон на дневальстве — серьёзный проступок, наряд вне очереди, как минимум.
Александр, почти не шевеля головой, осмотрелся. Всё было знакомо. Слева, тихонько потягивая носом, спал маленький узбек Сатыбалдыев, справа, через проход, свесив руку-кувалду, уверенно похрапывал здоровенный амбал Левашов. Сверху койка второго яруса провисла под тяжестью тела: кто-то из молодых, почти незнакомый, из другого взвода. Ну, нет, — ещё раз подумал Александр. Отбросил одеяло, встал. — Не выйдет! Зубы обломаете. Я вас, гниды, причешу под ноль!..
А кого «вас» — и сам не знал.
— В сортир, — буркнул он проснувшемуся окончательно дневальному и зашлёпал к двери. В умывальной комнате он попил воды из-под крана, выкурил сигарету, загасил её в раковине и с размаху швырнул окурок в плевательницу. Попал.
Сослуживцы уважали рядового Александра Раскатова, хотя сам он к тому нимало не стремился. Ему это было всё равно.
Высокий, худощавый, жилистый, Саша не выглядел внушительно, но жёсткий взгляд серых глаз из-под угрюмоватых, сросшихся на переносице тёмных бровей, взгляд этот заставлял поёживаться других и понимать, что лучше с этим человеком не ссориться. Именно благодаря этому Александр, несмотря на образование, не выслужился ни в сержанты, ни даже в ефрейторы: его взводный, лейтенант Кулагин, натура нервическая, обострённым чутьём своим чуял скрытую, тревожащую и неясную ему мощь своего солдата и в минуты душевной откровенности, честно говоря себе с горечью, что сам такой не обладает, ревниво придерживал подчиненного по службе.
