Сергей Смирнов - Без симптомов (Сборник)
– Будя ворон считать… - Огромная ручища нагло подхватила Николая за подбородок и повернула в свою сторону.
Прямо перед его глазами, чуть ли не вплотную, возникла широченная заросшая физиономия. Торчащие в стороны русые лохмы и прямая лопата бороды светились над фонарем сквозным соломенным блеском. Глаза лешака блестели открыто и ясно, но как-то нехорошо, водянисто, насмешливо и корыстно высматривая что-то во взгляде Николая. Нос сидел в усах смешной картошкой, а под ним размахнулась широченная примирительная ухмылка. Концы усов шевельнулись в стороны, и Николай подался назад, ощутив дух старого перегара и огуречной закуски. Физиономия ухмылялась по-приятельски, гниловатые зубы торчали под усами, усы ворочались и топорщились - по всему видно было, что физиономия старается войти в доверие.
– Щукин, чего цацкаешься? - отрывисто, почти гортанно окрикнул худощавый.
Лохматый детина набросил на фонарь рогожку, и разом захлопнулся сверху чернильный мрак.
– Ну, глаза попривыкли?.. Проморгайся, - заговорил детина, одыхивая лицо Николая влажной тяжелой теплотой. - Гляди к лесу. Там сторожка стоит… Ну, так и не видать ее. Мы щас схоронимся за речкой. - Он махнул рукой куда-то в луговую тьму, в сторону противную лесу. Тихо засядем. И ты тихо тут сиди. Как от сторожки поскачет кто к реке, так и вовсе нишкни. Тебя не приметят. А только заслышишь скач, сразу дай нам знать. Такой вот знак дашь. - Он приподнял рогожку одной рукой, а другой - фонарь: вихрем скакнули кругом тени. - Живо поднял, нам посветил - но смотри, чтоб от лесу не видать было, как светишь: держи рогожку пошире, прикрывай. Посветил - и опускай сразу. А как мимо пропустишь, послушай, много ль их будет. Ежели не один поедет, а более, снова подними огонь - и опускай сразу. За спинами их останешься - опять же приметить не должны. Уразумел?
Николай пребывал как бы в легком оглушении. Он кивнул рассеянно, а потом еще и плечами пожал.
– А кто поедет? - спросил он, сам не заметив своего вопроса.
– Очень хороший один человек, - легонько причмокивая и похихикивая сообщил детина. - Оченно ндравится он нам. Желаем потолковать с ним по душам.
– Ты горазд языком молоть, - осек его худощавый. - Хомка - грязь, продаст за понюшку. Станет княжий сапог слюнявить… Откупимся сами.
– Ага-а, - протянул детина.
Николай понимал плохо, долго доходило до него, что сводят счеты с каким-то ненадежным дружком.
– Холуй! - вскрикнул вдруг худощавый: звук его голоса раздался так, будто топор с глухим хрустом воткнулся в сухое полено. - Как коней держишь!
Фигура того, в ком Николай признал инженера Гулянина, будто бы наполовину вросла в землю.
– Пора. Тронули, - отчеканил худощавый и, мягко, беззвучно выскочив из травы, вмиг оказался в седле.
Что-то светлое мелькнуло в темноте. Николай пригляделся: на ногах худощавого едва не сверкали во мраке, как гнилушки, белые роскошные сапоги.
Он тронул коня, отошел на несколько шагов и вновь, но мягче, прикрикнул на инженера Гулянина:
– Не мешкай!
Теперь Николай уже не сомневался: перед ним беспомощно и потерянно копошился у седла именно инженер Гулянин. То он все будто прятался от Николая за конями, а сейчас неловко и смешно отворачивался и пригибался - но еще явно надеялся, что Николай не признал его.
– Щукин. Пособи, - потребовал худощавый. - И сам не тяни.
Детина уже вылезал из телеги, покряхтывая, посмеиваясь. Телега трещала и раскачивалась под ним, будто лодка на крутых волнах. Он ухнул в траву и зашумел ею, будто водою.
– Э-эх. Пигалица. - Он легко приподнял инженера Гулянина за шиворот и за штаны - и пристроил, точно куклу, в седле. - Держись. Слетишь по дороге - до утра в траве не отыщем… Ух! - Он взгромоздился на своего коня, и тот, бедный, даже припал на задние ноги.
– Дрянь-людишки, - тускло усмехнулся худощавый. - В седле не держатся. Трясутся, как сукины дети. Ни на что не годятся. Возиться с ними - убыток один. Не сунусь больше.
Он повернул было отъезжать, но что-то удержало его, конь замер и Николай почувствовал на себе жесткий колющий взгляд. Лицо худощавого никак не различалось в темноте, но Николай ясно видел неким внутренним увеличительным взором, открывшимся, должно быть, от страха, как сузились зрачки, пристально его изучавшие, и неуловимая, волнистая улыбка скользнула по губам, и тонкие ноздри едва колыхнулись от скоро угасшего гнева.
– Что смотришь? Не нравится? Потерпишь. Куда денешься? Некуда тебе теперь деваться. Продан уж. Ты уже наш. Раздумывать надо было раньше. - Худощавый говорил негромко и будто нарочно смягчая себя, но в голосе слышалась холодная и беспощадная власть, и от металлической отчетливости голоса жутко делалось на душе. - А теперь молчи. Никуда не денешься. Нашу-то службу принимал. Так пора отплачивать за нее, пора вернуть должок. Не вздумай предупредить этого, кого ждем. Он лютый. Только тебя заслышит - слова не даст сказать, порубит в капусту. Из наших он. Старых. А не посветишь - пропадай тут. Околеешь, как кутенок. А у нас по сторону дороги еще один сидит такой же… доносчик. Он посветит, коль ты скурвишься. А и оба скурвитесь - все равно наш будет. Не уйдет. Но гляди. Сам свою шкуру береги и выручай. И помни: никуда не денешься.
Николая едва не мутило, его влекло зарыться с головой в солому.
– Ну, пуганул молодца, - похохатывая, проговорил дружелюбно детина. - Не бойся, барич. Сиди себе. Огоньком поиграешь - и будет. А коченеть начнешь - там тебе зипунок прибережен, накройся им. И хлебец там, под зипунком. И сиди себе целехонько, барином.
Рядом будто пролетела невидимая ночная птица, только перья крыльев ее стремительно и чуть слышно свистнули на взмахе, и прохладный воздух мягко колыхнулся волною. Николай весь омертвел: то не птица пронеслась мимо, а смеялся худощавый.
– А что баричем назвал его? - заговорил он безо всяких чувств в голосе - только очень веско и отчетливо. - Он же из холопов. У него прабабка в крепости ходила… Ну, тронули. - И он пустил коня вскачь.
Остальные потянулись за ним. Зашуршала, засвистела мокро луговая трава, но звук этот вмиг оборвался - и донесся гулкий перебор копыт: дорога оказалась совсем близко, метров в двадцати от оставленной на лугу телеги. Топот стал удаляться, потом едва послышался далекий плеск - кони пошли бродом. И наконец все затихло.
Николай остался один, совсем один в безмолвном и сумрачном мире.
Что ему тогда передумалось, что лезло в голову кандидату биологических наук Николаю Окурошеву в том его нелепом и невероятном положении, потом и не вспоминалось вовсе - забылось, как горячечный бред. И знобило его, хоть накрылся он с головой добротным и просторным зипуном, и едва не тошнило его от мутного сознания своей сонной беспомощности. И когда услышал он далекий топот от леса, то ощутил даже какое-то болезненное облегчение.
