Дмитрий Глуховский - Конец Дороги
Серафим Антонович замолчал, но Ванька не решался лезть с вопросами, чувствуя, что тот хочет сказать что-то ещё.
— Иногда я представляю себе, что этот «Трайдент» ушёл к Сейшелам, или к Мальдивам, или куда там отправились те, архангельские… А может, туда же однажды приплыла последняя китайская подлодка, из тех, кто понял. И что там, на этих Сейшелах, все они могут спокойно подняться на поверхность, и сойти на берег, и задраить люки своих атомоходов навсегда. Потому что война действительно закончилась, и все они — безжалостные убийцы, дисциплинированные исполнители, выполнившие свой долг воины, — больше не должны нести разрушения и смерть. Они заслужили отдых. Они могут забыть и простить друг другу, и у них получится вместе жить в этом маленьком тропическом раю, спать на белых-белых песчаных пляжах и любить бронзовокожих островитянок, пусть они и не заменят им никогда попавших в Преисподнюю жён…
Тугое свинцовое небо вяло сочилось прохладным дождём, он задумчиво барабанил по шкуре зонта, меланхолично скрипели колёса велосипеда, и колонне брошенных машин всё так же не было видно ни конца, ни края.
— Но ты ведь не просто так в Москву надумал идти? — спросил Ванька, отрывая ножку зажаренной на костре птицы, которую он сам подстрелил из лука.
— Я об этом думал все последние двадцать лет. Жил в этом нашем посёлке и мечтал, что однажды смогу бросить всё и отправиться в Москву. Жена не пускала. Вторая жена, с которой я уже после войны сошёлся, после того, как Владивосток увидел. А теперь вот она умерла… Ничто меня больше в нашем посёлке не держит. Детей у нас не было, из-за облучения, наверное, то ли у неё, то ли у меня с этим неладно стало. А зачем мне в Москву? Тут разве так объяснишь… Если в двух словах, то не верю, не могу и не хочу верить, что от нашей страны совсем ничего не осталось, кроме двух-трёх десятков разбросанных вдоль этой трассы дичающих деревень. Я сам должен убедиться, что ничего больше нет, ни Иркутска, ни Новосибирска, ни уральских городов… Но главное — быть того не может, чтобы Москва вся погибла. Ведь там и бомбоубежища были противоатомные, и противоракетная оборона, и правительственные бункеры, и склады продовольствия на десятки лет, и законсервированные центры гражданской обороны по борьбе с последствиями радиационных загрязнений… Мы же к такой войне с пятидесятых годов прошлого века готовились! Невозможно, невероятно, чтобы нас застали врасплох, чтобы полностью уничтожили!
— Да вот же мы, никуда не делись, — возразил Ванька гордо. — Ты ещё Семёновки нашей не видел! У нас знаешь какой частокол высоченный! А летом иногда по два урожая собираем, еды вдоволь, на всю зиму хватает!
— Дикарей видел уже? — спросил ни с того ни с сего Серафим Антонович.
— Ну, видел…
— Вот вы их как зверей бьёте… А они ведь не звери. Они такие же люди, как мы с тобой. Им только одного не достаёт. Цивилизации. Языка у них нет, понимаешь? Культуры. Памяти. Опыта предыдущих поколений. И в посёлках, сколько я их видел по пути, люди забывают… Всё забывают. Стариков ещё кое-где слушают, но те сами путаются, а кто ни черта и не знает. Верят в каждой деревне в своего бога, про войну и, вообще, про то, что произошло, толком никому неизвестно. Начинаешь рассказывать — зачем нам, говорят, дело прошлое. Электричества нет нигде, да что электричество! Железо изготавливать не умеют. С этим ведь как? Забываешь за век, заново учишься ещё миллион лет. Читать умеют только в трёх деревнях, считать до ста — в пяти. Никому ничего не надо. Забудут, всё забудут. Ещё два поколения — и вернёмся в раннее средневековье. А там и до каменного века недалеко. А Москва… На Москву вся надежда. Где же цивилизация, как не там? А я, прежде чем вслед за женой отправлюсь, хочу понять: возродимся, или нет? Думаю, в Москве обязательно должны были люди остаться. Учёные, военные, артисты, инженеры, профессора, правители, в конце концов. Ты не представляешь себе, что это за город, Москва! Я там всего три раза был, сначала в школе на экскурсию ездил, потом в армии через неё проезжал, ещё срочником, и потом с первой женой, в медовый месяц. Огромная, блестящая, богатейшая… Красная площадь одна чего стоит, или высотки сталинские, или Москва-сити! А народу сколько! И чтобы всё это сгинуло? Не могу я в такое поверить…
— У них там, наверное, овощи круглый год растут? — Ванька попытался представить себе такое великолепие.
— Да что там овощи, — отмахнулся от него старик. — Там все знания наши накоплены, там должны жить люди, которые могут их передать дальше, чтобы не одичали, чтобы в неандертальцев не превратились. Правительство должно оставаться какое-то! Наши мне говорили: были бы министры, президент, добрался бы кто-нибудь и до Дальнего Востока — власть Москвы восстанавливать. Но я думаю, никто не поедет оттуда. В чём смысл? За Уралом и раньше-то ничего особенного не было, а сейчас и подавно. Пустота… Тайга… Болота.
Он так и не притронулся к птице, которую ему гордо протянул Ванька, и тот теперь с беспокойством наблюдал, как редеет ароматный пар, поднимающийся от остывающей аппетитной мясистой ножки.
— Если нашей стране суждено возродиться, всё пойдёт из Москвы. И если правительство ещё действует, ему необходимо сообщить, что происходит на Дальнем Востоке! — кто-то словно раздул два угля в глазах старика; Ванька начинал понимать, откуда в нём бралась так несвойственная его возрасту сила и воля.
Они сидели в кузове военного грузовика, укрывшись от хлещущего дождя под истрёпанной брезентовой крышей, натянутой на железные обода; передние колёса были вывернуты в сторону — водитель, наверное, хотел выехать из затора, в который попал, пока не понял, что сзади в него упираются уже десятки машин, и назад дороги нет. Издалека покрытый облупившейся тёмно-зелёной краской «Урал» напоминал тушу сдохшего от голода чудища с ввалившимся брюхом и выпирающими рёбрами.
Над болотами стлался молочный туман. Вместе с солнцем уходило тепло, из прорех в брезенте тянул промозглый сквозняк. Далеко с севера, из сердца топей, донёсся, умноженный сырым эхом, чей-то громогласный рёв, от которого разом поперхнулись тысячи разошедшихся не на шутку лягушек; Ваньку пробрал озноб, старик встревоженно прислушался и выглянул наружу. Волкодав лежал на полу, прижав уши, и тихонько поскуливал.
— Сегодня дальше не пойдём, — решил Серафим Антонович, затаскивая внутрь свой велосипед. — Что-то мне это не по душе. Туз себя странно ведёт. От греха подальше…
Он зажёг фитиль в своей лампе и подвесил её на проволоке к одному из железных рёбер кузова. У дождя было одно определённое преимущество: всю назойливую мошкару прибило к земле, и можно было использовать фонарь, не опасаясь, что он привлечёт тучи гнуса.
