Даниил Гранин - Место для памятника
Ему приставили к затылку и вискам множество тоненьких электродов, подключили поле, приборы, он выпил какую-то жидкость вроде шипучки, заработал ритмофон, голос Осокина замедлился, глаза потускнели; полулежа в специальном кресле, он смотрел вверх на обтянутый серой синтетикой потолок и вспоминал, иногда оживлялся, показывал пальцем, может, на Лиденцова, голос его крепнул, — может быть, Осокин не только вновь переживал, но и видел свои воспоминания, при стимуляции это у каждого бывает по-своему. Несколько раз Осокин умолкал, приборы регистрировали так называемый «тормозной эффект», — он явно избегал вспоминать какие-то моменты, на пленке они просматриваются темными, четко очерченными пятнами.
В перерыве Осокин полушутя-полусерьезно сказал, что боится, как бы этими электродами не высосали из него то, чего он не хочет. Ему объяснили, что все записи будут вручены ему и уже он волен вручить их или не вручить институту. Сеанс продолжался час, затем после перерыва еще двадцать пять минут.
Бледный, измученный Осокин, полулежа в кресле, недовольно оглядывал окружающее, во взгляде его словно сохранялся отблеск вновь пережитой власти. Несколько торжественно он передал катушки записей директору института. Теперь, когда Осокину вспомнилось все до малейших подробностей и жалкий вид Лиденцова, и его лепет, его пальто, добела протертое в швах, было ясно, что ничего серьезного, или, как он выразился, «ничего самостоятельного» этот Лиденцов представлять из себя не мог. Непонятно было одно — почему Лиденцов. выглядел так молодо, он оказался куда моложе, чем помнился Осокину. От этого поведение Лиденцова получалось еще более наглым.
Физики ушли к доске, рисовали там схемы своих молекул, обсуждали каждое слово Осокина, толковали и так и этак. Обрамленные непонятными терминами слова его повторялись разными голосами и становились многозначительными, как когда-то.
Прошлое, которое только что промелькнуло перед ним, — манило, Осокин хотел вернуться туда, там он все знал и его все знали. Он не понимал, как он очутился здесь и что это за люди, когда это все произошло. Нет, ему надо назад, туда, в тот свой кабинет. Но в том-то и дело, что после того кабинета были другие кабинеты, — он знал свое будущее… И тут Осокин сообразил, понял все, понял, почему Лиденцов показался ему таким молодым.
Значит, эти люди в кремовых халатах и есть настоящее, и ему невозможно избавиться от них, вернуться в свой кабинет. Мелкие теплые слезы катились по его щекам. Он ненавидел свою старость, даже в ихнем стимуляторе он не мог увидеть себя молодым; какого-то Лиденцова мог, и свою секретаршу мог, а себя не мог.
Хорошо, что никто не смотрел на него, физики стучали мелом, их занимало — успел или не успел Лиденцов получить вещество со сверхпроводимостью при комнатной температуре.
Туманович в отчаянье тискал свою лысую голову:
— Обрыв на самом решающем месте. Надо же, как в пошлом детективе. На чем остановился Лиденцов?
— Во всяком случае, он обогнал нас, — растерянно сказал Кузин.
— А считалось, что модель предложил Ляхницкий, — сказал Маркин.
— Вернее, ему приписывали, — поправил директор. — Видите, имя Лиденцова вычеркнуто.
Он листал какие-то старые отчеты.
— Братцы, наша-то схема переноса — лиденцовская! — воскликнул Маркин. — Мы сколько с ней мыкались… если бы знать! Но он-то, как он сумел, с тогдашним оборудованием?!
— Он через свою модель. Самыми элементарными средствами, — сказал Туманович. — Самыми первобытными. Как Фарадей. Поразительно!
— Я же вас предупреждал, — сказал директор. Слишком много тратите.
Все, кроме Кузина, засмеялись.
— Нет, серьезно, — сказал директор. — Наука стала очень жирной. От этого неповоротливой, неизобретательной.
Кузин заявил, что, очевидно, направление работ, избранное им, Кузиным, неверно, оно приведет их в тупик, надо идти с того бока, откуда шел Лиденцов, и пользоваться его молекулой. Потом он признался, что это были нелегкие минуты, он восхищался Лиденцовым и проклинал его.
— Не заметили! Как же мы не заметили такой простой ход? — убивался Маркин.
Кузин знал, какой ценой достигается подобная простота, — но он не стал говорить, он чувствовал себя виноватым.
— Ни черта у нас не осталось, кроме ошибок, сказал он. — Все наши достижения превратились в ошибки.
Они были смущены и растеряны. Кузину было хуже всех, и все же он не мог удержаться от восторга:
— Ну и сукин сын этот Лиденцов, как он умудрился обогнать нас! Сколько он успел!
— Как будто он подсмотрел наши работы, — сказал кто-то.
Кузин озадаченно пошевелил волосами.
— Это имело бы резон, если бы наши направления совпадали, — совершенно серьезно сказал он. — Однако мы исходили из совсем иных данных.
— Ничего удивительного. Лиденцов стоял у истока, ему было виднее.
…Голоса их доносились к Осокину невнятно, единственное, что он понимал, — быстро растущую уважительность к Лиденцову. Они объясняли Лиденцова, ссылались на Лиденцова, изумлялись Лиденцову, как будто и не было недавних смешков. Фигура Лиденцова росла, обретала авторитет, уже мелькало, как само собой разумеющееся: «критерии Лиденцова», «молекула Лиденцова», «идея Лиденцова».
Осокин подозвал директора, наиболее из них понятного, и спросил о памятнике. Директор успокоил его: памятник, конечно, преувеличение. А в таких делах преувеличение вредно: когда замечают преувеличение, то начинают подозревать и истину… Но тут его перебили: дело, конечно, не в памятнике, однако, если подтвердится насчет модели молекулы и если найдутся последние работы Лиденцова, то они войдут в историю физики.
— Мало ли кому памятники ставят! — выкрикнул Лева Туманович.
Осокин запоминающе осмотрел этого лысого юнца:
— Кого вы имеете в виду?
И все строго покачали головами, а директор отобрал у Левы мел.
— Господи, при чем тут памятник? — удивился Кузин. — Кого интересует памятник?
— Товарища Осокина интересует, Матвея Евсеевича! — крикнул Лева. — Это он настаивает.
Тогда Осокин начал выпрямляться в кресле.
— Наоборот! — сказал он. — Как раз в другом смысле. — И достал фотографию. На этот раз фотографию взял Кузин и надолго замер над ней, грызя ноготь. Как во сне, он сделал несколько шагов, волосы на голове его зашевелились.
— Магнит! — вздрагивающим голосом произнес он.
Его обступили, нависли над фотографией.
— Непроницаемый… вытесняет… диамагнетизм!.. Отрицательная проницаемость! — выпаливал Кузин.
— Теперь ясно: поддерживается своим полем.
— Магнитная подушка.
