Владимир Михайлов - Один на дороге
— Так что сейчас ты один.
— Да.
— И как?
— Спокойно, — сказал я.
— На ковре стоял?
— Не без того. С батальоном расстался. Но как специалист уважения не потерял. Вот сижу, изобретаю. Как принято говорить — творческая работа.
— И не тянет в строй?
— Иногда… Тянет, наверное, не в строй, а в молодость. А она прошла в строю. Теперь их уже никак не разделить.
— А это твое одиночество — не подводит?
— Теперь — нет.
— Не запивал?
— Когда понял, что такая угроза есть — бросил напрочь, завязал, как говорят. Забыл вот предупредить тебя, чтобы на меня не заказывал.
— Ладно, дело добровольное… И больше закабаляться не думаешь?
Я хотел ему сказать, что чуть не закабалился однажды — но в последний момент испугался, и всю жизнь, наверное, буду жалеть об этом; было это в Риге, но служили мы тогда уже в разных местах и виделись редко. Однако к чему ему были такие детали? И я ответил кратко:
— Нет. Не думаю.
— Ну, ладно, — сказал он, отчего-то вздохнув. Помолчали, пока официант размещал на столе принесенное. Потом официант стал наливать из графинчика, я прикрыл свою рюмку ладонью и налил в бокал минеральной. — Давай, — сказал Лидумс, — за встречу.
Мы чокнулись, выпили каждый свое. Он вкусно поморщился, я почувствовал, что хочу есть. Некоторое время было не до разговоров.
— Ты поэтому такой? — спросил он, когда мы утолили первый голод.
— Какой? И — почему?
— Не такой, — сказал он с таким выражением, словно слова эти содержали откровение. Я пожал плечами.
— Время прошло…
— Мне ведь с тобой работать, — проговорил он, пристально глядя на меня. — Работа, как ты понимаешь, может оказаться нешуточной. Так что я хочу быть уверен. Хочу понять: что с тобой? Переживания после Светланы? Или она чем-то донимает? Неудачная любовь? Неприятности по службе? Здоровье? Короче отчего ты такой… снулый?
— Ни в одном глазу, — снова попытался я уйти от сути разговора.
— Не финти, мася, — употребил он одно из его любимых, им самим изобретавшихся словечек, которые, каждое в отдельности, ничего не выражали, но без которых близким друзьям невозможно было его представить. — Может, ты просто устал без женщины — если ее и на самом деле у тебя нет? Давно не трогался тельцами? — Это снова был его лексикон. — Я заметил, как ты глядел на ту кинозвезду…
— Она артистка?
— Не знаю, кто она. Впервые вижу. Но — могла бы. — Он хищно шевельнул усами. — Отвечай, шнябли-бубс.
Он употреблял свои словечки чаще, чем (как мне помнилось) раньше — и не потому, что пара рюмок, выпитых сейчас, подействовала на него: в этом отношении он был железным. Он просто хотел, чтобы я снова почувствовал себя в тех временах, когда мы были вместе, молодые и беззаботные (хотя тогда нам казалось, что забот у нас сверх мэры, и может быть, так оно и было, но плохое обычно забывается быстрее); чтобы я снова стал легким на подъем, готовым на любое дело, пусть наполовину авантюрное, где успех гарантировали лишь отчаянная решимость, азарт и натиск — таким, каким я и был когда-то. Да, дело предстояло веселое, и он хотел иметь надежного напарника.
— Хвораешь ты, что ли? — начал он снова. — Какой-то ты все же кислый. Может, обиделся, что я тебя встретил без цветов? Так видишь ли, я до последнего момента и не знал, что тебя прикомандировали.
Я лениво поразмыслил: обидеться или не стоит? Но в конце концов, мы действительно не встречались кучу лет, и за это время случилось множество такого, о чем Лидумс не знал. Так что я лишь пожал плечами:
— Я в норме.
— Странная какая-то у тебя норма стала, — буркнул он. — Или зубы болят? Расскажи о своей тоске, и мы тебя сразу вылечим. Найдем средство…
— Спасибо, доктор Лидумс, — поблагодарил я, давая понять, что прошлое не забыто. Мы когда-то звали его доктором за любовь к медицинским советам и консультациям, которые он предоставлял охотно и в неограниченном количестве. — Но пульс у меня нормальный.
— Ну, ладно, — вымолвил он медленно, с расстановкой и, пожалуй, даже угрожающе; но это была просто такая манера. — Тогда, может быть, поболтаем немного о деле? Спокойно, неофициально, без протокола, в порядке бреда… Хотя бы насчет моей гипотезы относительно склада. Кто сказал, что мы видели единственный и главный вход? Может быть, это как раз запасной выход?
— А главный где же?
— А понятия не имею. Он может оказаться в любых, пока еще не раскопанных развалинах в радиусе хотя бы сотни метров. А то и не склад, а завод взрывчатки. В развалинах могли быть и подъездные пути, и подъемники, и все, что нужно. Есть логика?
— Н-ну… не исключено.
— Знаешь — мне, откровенно говоря, хотелось бы, чтобы там оказался именно склад. Потому что тогда вопрос об уничтожении уладился бы сам собой.
Я только взглянул на него, потом отвернулся и снова стал глазеть на ту женщину с ее спутником.
— Ладно, — сказал он. — Но что-нибудь другое ты предложить в состоянии?
Я пожал плечами.
— Нет, — сказал он. — Так ты не отделаешься. Возражать легче всего. Но я пока ничего другого не вижу. А если ты видишь, то давай, не тяни резину.
— Подумать надо…
— Мысли в темпе.
Он был прав. Сейчас мне нужно было упорно вводить свои мысли в нужный ритм, задать им истинное направление, искать варианты, из которых потом часть отпадет, как маловероятная, останутся наиболее достоверные, и можно станет разрабатывать схемы. Я — сова, человек ночной, и мне думается лучше всего именно по вечерам.
Но сейчас не хотелось возвращаться — хотя бы мысленно — в подземелье, думать о возможных схемах минирования и вообще о чем-то, связанном с задачей. Я попытался все же мысленно распахнуть стальные ворота, переступить порог, оглядеться, увидеть… Что увидеть? Коридор с выходящими в него дверями? Обширный зал? Или всего лишь промежуточную площадку с уходящей вниз лестницей, исчезающей, может быть, в черной, неподвижной роде? И аккуратные, стандартные ящики у стен, наполненные взрывчаткой, с подползающими к ним яркими пластмассовыми шнурами или проводами в надежной изоляции? А возможно, не ящики, а серые цементные заплаты ка бетонной стене — и провода или шнуры уходят в этот цемент, а все остальное — там, внутри?.. Я попробовал мысленно увидеть все, названное только что — и не смог. Картины не возникало; и не потому, что я не знал, что же в действительности находится за воротами: на то и фантазия, чтобы представлять то, чего не знаешь, на то — интуиция и догадка. Но интуиция молчала, фантазия не работала, опыт исчез, словно его и не было.
