В Храмов - Сегодня - позавчера
- Спасибо, мать. Обнадёжила.
- Ты бы, сынок, к Натану обратился. Он с главврачом дружен, а тот с Сергеечем, военкомом знается близко - выросли вместе. Может, придумают чего.
Я так и поступил. Но Аароныч меня не понял. Так и сказал:
- Не понял я тебя, старшина. Если комиссоваться хочешь - тут я тубе не помощник - сам решай.
- Ты чё, Натан Аароныч? Я, наоборот, служить хочу. В бой быстрее. Там ребят моих в блин раскатывают, а я тут, на казённых харчах, кисну.
- А, вон оно что! А я уж, грешным делом, разочароваться в тебе хотел. Думал, ошибся в тебе.
- Зря ты.
- Ты уж прости глупого еврея. Но не стану пока ничего делать. Рано. Слаб ты ещё. Хотя динамика положительная, всё может испортиться в самый неподходящий момент.
- Жаль. Ну, а такая заморочка...
- Что?
- Да не заморачивайся!
- Что?
- Да что ты такой есть-то! Всё тебе на литературном разжуй. Проблема: часть моя неизвестно где. К кому я приписан, где на довольствии состою?
- Да, это точно, как ты говоришь, за-мо-ро-чка? От слова морок? Навеянный кошмар-заблуждение. Довольно точно. Довольствие...
- Да. Как говорил товарищ Ленин: "Социализм - это учёт и контроль".
- Ты больше нигде так не ляпни. Ленин так не говорил.
- Так, где я на учёте состою? Кто меня контролирует и довольствовать должен? Хотя бы, пока, до выписки, в денежном и одёжном-обувном довольствии.
- Да, об этом стоит, как ты говоришь, потереть?
- Перетереть.
- Откуда ты словечек этих набрался? Или вспоминать начал что?
- С мира по нитке - нищему рубаха. Ничего пока не вспомнил. Так нахватался. Не парься!
- Что? Я не в бане.
- Да, это тоже значит - не забивай головы. Ну, так что, не забудешь?
- Да уж постараюсь.
- А насчёт баньки ты напомнил - я ведь знаю что это. Буквально кожей почувствовал. Смотри мурахи какие. Наверное, баню я люблю. Аж, жар по душе прошел!
- Всё-таки, вспомнил! Память возвращается! Это же просто замечательно.
- Да, ништяк!
- Что?
- Неплохо, говорю. Тем более, надо решать скорее. Воевать мне надо, Натан. Всю жизнь я к войне готовился, а сейчас - здесь. А там щеглы, жёлторотые неумехи гибнут пачками. Воевать мне надо, Натан.
Во как я в легенду вжился!
- Да услышал я тебя, отстань. Как ты говоришь - "отвали"? - фыркнул Натан Аароныч и пошёл к корпусу госпиталя.
А я откинулся на спинку лавочки, зажмурился, вдохнул чистый горячий летний воздух. Хорошо-то как здесь! Спокойно. Где-то война, ещё где-то сумасшедший, бешенный 21 век, а здесь всё тихо, спокойно, как во сне.
На душе тихо, но тоскливо - скучаю по своим любимым. Жене, сыну. Увижу ли я их? Как они там? Я ведь, там, погиб. Поди, схоронили. Все глаза уже выплакали. Как они будут без меня? Ох, херово-то как. Чем больше думал о них, тем тоскливее становилось. Места себе не находил. Метался по парку до заката, сторонясь людей - общаться ни с кем не мог. Скорее бы на фронт, что ли! Уж убьют, мучиться перестану.
Отступление от повествования.
Телефонный разговор:
- Как там объект? Проявил себя?
- Нет. Рвётся на фронт.
- Похоже, твоё чутьё тебя подвело.
- Нет, Объект - чужой. Личность полностью не соответствует легенде.
- Ознакомление с личным делом?
- То-то и оно, ещё больше всё запутало. Человек слишком сложно устроен для старшины Кузьмина. Знает то, чего старшина знать не должен, но не знает, того, что должен знать. Полная оторванность от жизни. Хотя, языком владеет в совершенстве. Думает по-русски, это я тебе точно говорю. Но, в речи использует множество необычных словесных построений и иноязычных включений, но произносит их искаженно, обруссечено.
- Обруссечено? А ты не так?
- В этом-то и дело. Я же подолгу бываю за рубежом, слух у меня к такому привычен.
- Ну, так что скажешь?
- Никак я не пойму. Связи его не проявляются. Будем ждать?
- Подождём.
Телячья отбивная.
О том, как дело само находит не успевших спрятаться.
Ночь опять был налёт. Разбудила воздушная тревога. Повыбежали, кто мог, на улицу, попрятались в щелях. Дело было уже к утру, посвежело. В одной пижаме, да спросонья, казалось холодно. Аж трясло. Сдерживался, как мог - подумают - боится старшина Кузьмин. А этого нельзя допустить никак. Авторитет надо блюсти.
Я, расталкивая людей, выбрался из щели.
- Куды, окаянный!? Убьют жа!
- Убили уже, - буркнул я в ответ.
Шел без цели, просто, чтобы согреться. Подошёл к полуторке, заглянул в кабину. Во! Фуфайка! Еще тёплая - видимо водитель ею укрывался. А спал в кабине. Во, как в ней тепло! С трудом, одна рука в гипсе, нога не гнётся почти, накинул на плечи ватник, залез в машину. Пригрелся и уснул. Просыпался только от разрывов бомб, но тут же засыпал опять.
- Э, болящий! Вылазь!
- А?!
- Вылазь, грю! Ехать надо.
- Поехали.
- Без тебя. Тут дохтур едить. Вылазь.
- Куда поедешь?
- На вокзал, знамо куда. Людишек бомбами побило, за ними поедем.
- Я с вами.
- Да куда тебе! Самого таскать надо. По макушку в бинтах, всё туда же. Вылазь, грю!
Я вылез. Обошел машину. Задний борт был открыт. Кое-как влез в кузов. Сел на доску-лавку, перекинутою меж бортами. В кузове лежали носилки. Подошли люди. Натан, судя по голосу, сел в кабину. В кузов запрыгнули двое медсестричек.
- Ой! - взвизгнули они. - Кузьмин! Вы что тут делаете?
- Тише, девчонки! С вами еду. Можа помогу чем.
- Да, на кой ты нам?! Раненных таскать? Самого хоть таскай! Только место занимаешь.
- Да, я только туда. Обратно своим ходом.
Девчонки прыснули.
- Каким своим ходом? Ты тут-то еле ковыляешь! Да и кто тебе позволял покидать госпиталь?
- Девчонки, не сдавайте! Не могу я больше на одном месте. Как птица в клетке.
- Ладно, птица. Раз птица - петь будешь. Умеешь?
- Нет.
- Тогда, извини. Натан Аронович!
- Умею, умею. Только я не певец. Даже не певун. Скорее выпевун.
- Ната...!
- Ладно, ладно! Согласен! Что же вам спеть? Ну, давай вот это:
Идти во мгле туда, где свет
Ни сил не веры больше нет
Ты берег, призрак в море лжи
На самом дне я, но я жив!
Взошли в душе моей кусты
Вот всё, чего добилась ты.
Но, если ты простишь обман,
Я знаю, - светом станет тьма!
Стрелы слова - не отпускай моей руки,
Фразы в ветра - не бросай!
Стрелы слова - вера моя, мои грехи,
Крик небесам: не бросай!
Я солью был в твоих слезах
Тоскою жил в твоих глазах
Я знаю - нет пути назад
Я предавал, не веря в ад.
Сожгли в душе моей кусты
Любовь - зола, надежда - дым
Закрыв глаза, на самый край
