Дэйв Эггерс - Сфера
– Ты посмотри на нее. Так тихо дремлет.
Реплика прозвучала где-то поблизости. Мэй сообразила, что голос – мужской – говорит о ней, и открыла глаза. Над собой никого не увидела. Только небо – в основном ясное, лишь клочья серых облачков проносились над кампусом к морю. Веки у Мэй отяжелели, но она понимала, что час еще ранний, вряд ли десять, и не хотела поступать, как поступала нередко, а именно заснуть после пары-тройки бокалов, поэтому встала и пошла искать Энни, рислинг или то и другое. Отыскала она фуршетный стол – в руинах; на этот пир как будто наведались дикие звери или викинги – и пошла к ближайшему бару, где рислинг закончился, а поили теперь какой-то гремучей смесью водки с энергетиком. Мэй направилась дальше, интересуясь у случайных прохожих, не встречался ли им рислинг, и наконец перед ней мелькнула чья-то тень.
– Вон там еще есть, – сообщила тень.
Мэй обернулась и узрела очки, отражавшие синеву, а под ними смутные очертания мужчины. Он повернулся и шагнул прочь.
– Я иду за тобой? – спросила Мэй.
– Пока нет. Ты стоишь и никуда не идешь. Но если хочешь еще вина, лучше пойти.
Она пошла за тенью через лужайку под высокие кроны, пробитые сотнями серебряных лунных стрел. Теперь Мэй лучше различала тень – на нем была песочная футболка, а сверху, кажется, жилет, кожаный или замшевый; такого ансамбля ей давно не попадалось. Тень остановился и присел на корточки у подножия водопада – искусственного водопада, что тек по стене «Промышленной Революции».
– Я тут бутылки припрятал, – сказал он, шаря в озерце под водопадом. Ничего не найдя, опустился на колени, погрузив руки в озерцо по плечи, выудил две блестящие зеленые бутылки, встал и повернулся к Мэй.
Она наконец его разглядела. Размытый треугольник лица, подбородок с такой нежной ямочкой, что Мэй только сейчас заметила. Младенческая кожа, стариковские глаза, выдающийся нос, крючковатый и кривой, но отчего-то придававший лицу прочность, как лодочный киль. Густые тире бровей убегали к ушам – круглым, крупным, девчачье-розовым.
– Хочешь обратно на праздник или?.. – Очевидно, он намекал, что это «или» способно переплюнуть любой праздник.
– Конечно, – ответила она, сообразив, что не знакома с этим человеком, ничегошеньки о нем не знает. Но поскольку у него эти бутылки, Энни потерялась, а в стенах «Сферы» Мэй доверяла всем – в эту минуту ее переполняла любовь к обитателям этих стен, где все ново и все дозволено, – она пошла за ним на праздник, во всяком случае на окраины праздника, и они сели на высокое кольцо скамей над лужайкой и стали смотреть, как внизу бегают, визжат и падают силуэты.
Он открыл обе бутылки, одну отдал Мэй, глотнул из своей и сообщил, что зовут его Фрэнсис.
– Не Фрэнк? – спросила Мэй. Взяла бутылку и налила в рот карамельно-сладкого вина.
– Меня порываются так звать, а я… прошу этого не делать.
Она рассмеялась, он рассмеялся.
Он разработчик, сказал он, в компании почти два года. До того был как бы анархистом, провокатором. Работу получил, потому что взломал систему «Сферы» и залез глубже всех. Теперь он в отделе безопасности.
– Я сегодня первый день, – отметила Мэй.
– Гонишь.
И тут Мэй, которая хотела сказать «Я без балды», решила выступить изобретательно, однако в вербальном ее изобретении что-то исковеркалось, и она произнесла:
– Я без *****,[13] – почти тотчас поняв, что запомнит эти слова и будет себя за них ненавидеть еще не одно десятилетие.
– Ты без *****? – невозмутимо переспросил он. – Как это безнадежно. На основании каких данных ты ставишь диагноз? Ты без *****. Ничего себе.
Мэй попыталась объяснить, что хотела сказать другое, подумала, то есть неведомый отдел ее мозга подумал, что надо бы покрутить фразу… Но это не имело значения. Он уже хохотал, он понял, что у нее есть чувство юмора, она поняла, что у него оно тоже есть, и как-то так получилось, что ее отпустило, и она уверилась, что он никогда ей об этом не напомнит, ее ужасная фраза останется между ними, потому что оба они понимают: ошибаются все, и если мы признаём нашу общую человечность, нашу общую хрупкость и склонность нелепо выглядеть и нелепо высказываться по тысяче раз на дню, надлежит дозволить этим ошибкам раствориться в небытии.
– Первый день, – сказал он. – Что ж, поздравляю. Выпьем.
Они чокнулись бутылками и глотнули. Мэй подняла бутылку к луне – глянуть на просвет, сколько осталось; вино окрасилось потусторонней синевой, и Мэй рассмотрела, что залила в себя уже половину. Она отставила бутылку.
– Мне нравится твой голос, – сказал он. – У тебя всегда такой?
– Низкий и скрипучий?
– Я бы сказал – закаленный. Я бы сказал – душевный. Тейтум О'Нил знаешь?
– Родители заставляли смотреть «Бумажную луну» раз примерно сто. Хотели, чтоб мне полегчало.
– Обожаю это кино, – сказал он.
– Они думали, я вырасту как Эдди Прей, умудренной, но обворожительной.[14] Хотели девчонку-хулиганку. Стригли меня под нее.
– Мне нравится.
– Тебе нравится стрижка под горшок.
– Да нет. Твой голос. Это пока лучшая твоя фича.
Мэй промолчала. Ей как будто заехали по лицу.
– Блин, – сказал он. – Я что-то не то выдал, да? А хотел комплимент сказать.
Повисла тревожная пауза; Мэй не раз сталкивалась с мужчинами, которые слишком хорошо говорили, перепрыгивали через миллион ступенек и приземлялись на негодные комплименты. Ужас. Она повернулась к нему – убедиться, что он не то, чем показался, не великодушен, не безвреден, но искривлен, измучен, асимметричен. Однако увидела все то же гладкое лицо, синие очки, древние глаза. И болезненную гримасу.
Он покосился на свою бутылку, словно это она во всем виновата.
– Я хотел, чтоб ты не парилась из-за своего голоса. И, кажется, обидел всю остальную тебя.
Мэй над этим поразмыслила, но взболтанный рислингом мозг тормозил и залипал. Расшифровать реплику Фрэнсиса или его намерения не удавалось, и Мэй плюнула.
– По-моему, ты странный, – сказала она.
– У меня нету родителей, – ответил он. – Это меня хоть чуть-чуть оправдывает? – Затем, сообразив, что болтает лихорадочно и чересчур, прибавил: – Ты не пьешь.
Ладно, его детство опустим.
– Я всё, – сказала Мэй. – Накрыло уже по полной.
– Прости, пожалуйста. У меня иногда слова путаются. Мне лучше, если я на таких тусовках молчу.
– Ты ужасно странный, – повторила Мэй очень серьезно. Ей двадцать четыре, и она таких никогда не встречала. Это ведь, пьяно подумала она, доказательство Бога, так? За свою жизнь она столкнулась с тысячами людей, и среди них столько похожих, столько бесследных, а тут этот человек, новый и чудной, и говорит чудно. Что ни день, ученые открывают новые виды лягушек или кувшинок, и это тоже как будто доказывает, что есть некий божественный лицедей, небесный изобретатель, который дарит нам новые игрушки, прячет их, но прячет плохо, там, где мы можем на них наткнуться. И этот Фрэнсис – он совсем ни на что не похожий, какая-то новая лягушка. Мэй повернулась к нему, подумывая его поцеловать.
