Журнал «Если» - «Если», 2006 № 12
Кто писал тогда о прелестях какого-нибудь региона? Кому из фантастов интересна была Тамбовщина, Рязанщина, город Питер или даже Москва? Сибиряки иногда обращались к теме красот зауральских — как, например, Сергей Павлов в романе «Мягкие зеркала». Но подобные тексты появлялись исключительно редко. Представителя Большой литературы могла заинтересовать деревня Матёра, фантаста — нет.
Что произошло в 1990-х? Устремленность к галактическому гражданству резко пошла на убыль. Фактически, она была почти разрушена. И лишь немногие представители «Четвертой волны» не сошли со старой тропы. В качестве образца «неогалактизма» можно назвать недавний роман Евгения Филенко «Бумеранг на один бросок».
Гражданами чего стали действующие лица других современных фантастов? Какое понятие о территории родины заменило прежнее? В любом случае, с территорией ныне существующей России оно никак не связано. Нет никаких общегражданских, общегосударственных символов, способных вдохновить нынешнего фантаста на текст, где героя будет всерьез волновать логика его принадлежности к числу «уважаемых россиян». Иными словами, в РФ пока нет той невидимой сути, которая делала бы естественной и притягательной душевную связь индивида и всей страны.
Самые устойчивые образы «истинного отечества» плодит фэнтези. Тут и древняя славяника, и Скифия, и средневековый европейский город, обыгранный тысячу миллионов раз… А сколько народу живет в эльфийских лесах! Если бы наши соотечественники возрастом от двенадцати до сорока могли на самом деле туда переселиться, страна бы враз потеряла несколько миллионов человек. Современный фантаст способен внушить любовь к статусу гражданина несбыточной мечты — Средиземья, Ордуси, Ехо, чего угодно, только не России и тем паче не галактики.
Плохо это или хорошо — в данном случае не важно, тем более, что ответ на этот вопрос неоднозначен. Просто я стараюсь описать ситуацию, «как она есть».
Помимо ордусского, эльфийского и скифского гражданства появилось еще одно, совсем недавно.
Человеку свойственно время от времени задавать себе вопросы: «Кто я такой? Где я живу?». В хаосе постраспадной эпохи твердо ответить на них можно было, лишь уцепившись за что-нибудь простое и понятное. И Галактика сузилась до размеров «малой родины». Кто я? Да я с Урала. Где я? Да не важно где, корни у меня уральские. А что такое уральские корни, к чему это обязывает? Ну-у… сейчас расскажу.
В литературе основного потока есть понятие «местный текст». У него несколько значений, из них два — самые распространенные. О «местном тексте» говорят, когда какой-то город или область выработали локальный, неповторимый культурный контекст, он отразился в литературе, породил особую поэтику, и ее использует в художественных произведениях устойчивая группа литераторов. Таков, например, одесский «местный текст» от Бабеля до Галиной с ее «Курортной зоной» и «Покрывалом для Аваддона». Или харьковский текст, созданный усилиями группы Г.Л.Олди… Еще «местный текст» появляется там, где автор создает устойчивый художественный образ своего города или края, и этот образ имеет в романе (повести, рассказе) самостоятельное значение, то есть играет более значительную роль, чем элемент антуража. Тут уж никакой литгруппы не нужно, достаточно одного яркого произведения.
Так вот, нынешние фантасты и околофантасты пытаются отвечать на вопрос: «Что такое уральские (питерские, калужские, пермские и т. п.) корни, к чему это обязывает?» — «местными текстами» во втором значении этого понятия.
Лучше всего получается «местный текст» у современных петербургских писателей. Существует веселая мистика Северной Пальмиры в новеллах Натальи Галкиной (сборник «Хатшепсут»), да еще прекрасное старинное Припетербуржье в ее же романе «Вилла Рено». Существует город чудаков и маргиналов у Хаецкой (роман «Анахрон»). Но, наверное, больше всех постарался, создавая собственный образ града Петрова, Андрей Столяров. Его ранние повести (прежде всего, «Сад и канал») рисуют, может быть, самый мрачный портрет северной столицы. Это уж совсем невеселая мистика: город пребывает в состоянии пробуждения темных сил, и тут каждый камень может начать охотиться на людей… А в недавнем романе «Не знает заката» Андрей Столяров, возвращаясь к любимой теме, предлагает несколько иную картину. Его Петербург не перестал быть местом опасным, и мистическая темень из него никуда не убралась. Но в высшем смысле этот город — дар вечности, и мифы, из которых он сложен, могут еще породить мощный творческий порыв. Истинным мудрецам Столяров советует, презрев страх, жить в Петербурге, ведь тут такая глубина! Куда там суетливой Москве…
В современной фантастике, как, впрочем, и в литературе основного потока, нет текста, который можно было бы назвать московским. Никакого литературного манифеста российской столицы в НФ не имеется, и это, наверное, правильно. Нельзя объять необъятное: заключить город-континент в один художественный образ. Отдельно друг от друга в литературе могут существовать Москва кухонная, Москва монастырская, Москва пролетарских окраин и Москва банков… Но свести все сразу в один роман вряд ли возможно.
С некоторыми оговорками следы «московского текста» можно отыскать в городской фэнтези Вадима Панова. По духу они бесконечно далеки от Гиляровского, Паламарчука или, скажем, поэмы «Наша древняя столица». Нет, это дух современной Москвы, неласковый, неуютный. Панов верно схватил некоторые реалии современности, а столицу в избытке душевного тепла никак не упрекнуть…
Жители восточных районов Москвы говорят, что очень точно изобразили этот «регион» столицы братья Стругацкие в «Хромой судьбе».
Да и все, пожалуй…
«Синдикат «Громовержец» Михаила Тырина — патентовано калужский «местный текст», да и вообще какой-то ехидный гимн российской провинции. «Господин Чичиков» Ярослава Верова — несгибаемо «донецкий текст», очень злой, саркастичный, меткий: «Что эти гады сделали с нашим городом?».
Лучше всего образ «своей земли» получается у тех, кто работает на территории, одновременно принадлежащей фантастике и основному потоку. Очень яркий, опять-таки с примесью мистики портрет пермской старины создал Алексей Иванов в романах «Сердце Пармы» и «Золото бунта». А Урал или, по выражению автора, «Рифейская страна», где живы до сих пор магические существа, леса и горы пропитаны древним язычеством, а люди обладают душой прозрачной и твердой, как драгоценные камни, воспет Ольгой Славниковой в недавнем романе «2017».
Само явление «местного текста» в нашей фантастике уникально. Классики англо-американской фантастической литературы не оставили широко известных произведений, где можно было бы обнаружить какие-либо аналоги. Конечно, в голову приходят тексты Клиффорда Саймака, «поставленные» в декорациях американского Среднего Запада, особенно «Все живое» с фирменным саймаковским персонажем Шкаликом Грантом. Но даже любимый Саймаком Средний Запад сам по себе не играет важной роли в текстах мэтра и, скорее, служит своего рода подпорками для гуманистических идей, которые он проповедует. Конечно, Саймак редко покидал родные пенаты надолго. Конечно, ему удобно и приятно писать о том, что он видит вокруг себя и превосходно знает. Но он не пытается дать роль подмосткам…
