Робер Мерль - Разумное животное
И правда, это всегда проходило, за несколько часов он вновь обретал свою бодрость, свою жизнерадостность. Она нагнулась и погладила его рукой по щеке, он не отстранился, но и ничего не сказал, грустный, с потухшими глазами. Ей всегда казалось, что он перегибает, что он напускает на себя, что он не может быть до такой степени удрученным. Но, может быть, это перебарщивание и помогало ему излечиться. Может быть, он доводил свое угнетенное состояние почтя до карикатуры, чтобы легче от него отделаться.
— Я пойду, — сказала она.
Он безрадостно улыбнулся ей, потом вновь лег на постель, повернулся на бок. Он слышал, как за ней закрылась дверь. Пошарив рукой, он нашел пояс халата и вновь положил его себе на глаза. В то же мгновение перед ним всплыли образы Фа и Би. Они не переставали наклонять свои большие головы направо, потом налево, глядя на него холодно и отчужденно. Ему показалось, что он заснул всего на несколько мгновений, но, посмотрев на часы, он убедился, что проспал два часа. Он сел на постели, халат, оказывается, соскользнул, ему было холодно. Он открыл застекленную дверь, подошел опять к ночному столику, взял с него сэндвич и стакан с пивом и спустился к пристани. Солнце тотчас же обдало теплом его голову, затылок, спину, лодыжки. Он почувствовал себя лучше, когда дошел до деревянного причала. Он шагнул к самому краю, поставил стакан на решетчатый настил, сел, свесив ноги над водой, солнце согревало его грудь. Он втянул в себя запах сэндвича и тотчас испытал такое ощущение, словно он уже давно забыл, как пахнет хлеб и ветчина, и вновь с радостью открыл эти запахи, будто после долгой болезни. Рот его наполнился слюной, он откусил кусок сэндвича. Разжевывая, он и нёбом и языком ощущал неописуемое удовольствие и сдерживал дикое желание сразу же проглотить разжеванный хлеб и мясо, он старался есть медленно, чтобы продлить ощущение новизны, но и жадность, поспешность, торопливые глотки тоже были своего рода наслаждением. Кончив есть, он выпил остаток пива. Оно было теплым, но свежим. Славный напиток, не зря его любят в народе. Вытерев губы и руки носовым платком, Севилла посмотрел на Фа и Би. Идиоты! Балбесы окаянные! Они, видите ли, его игнорируют! Он встал и энергично свистнул по-дельфиньему:
— Фа, говори со мной.
Фа повернул голову направо, налево и сказал:
— Кто свистит?
— Это я! Это Па!
Фа подплыл ближе.
— Кто тебя так хорошо научил? Когда нас увозили, ты не умел хорошо свистеть.
— Дельфины. Другие дельфины.
— Где они?
— Ты их увидишь. Они приплывут сюда.
Би подплыла поближе.
— Самец или самка?
— Один самец и одна самка.
— Я их не хочу, — сказала Би.
— Почему?
— Я их не хочу.
— Они были здесь раньше тебя.
— Я их не хочу.
Севилла повернулся к Фа.
— Фа, почему ты не взял рыбу, когда я тебе ее давал?
Наступило молчание, и Фа отвернулся.
— Отвечай, Фа.
Снова молчание. Внезапно Би сказала:
— Ты нас обманул.
— Я?
— Ты позволил Ба нас увезти.
— Боб увез вас без моего ведома, Я не был согласен.
— Ба нам сказал: он согласен.
— Боб сказал вам вещь, которой нет.
— Ма была, когда Ба нас увозил. Ма ничего но сказала.
— Боб сказал Ма: Па согласен.
За этими словами снова наступило долгое молчание. Би и Фа смотрели на Севиллу не враждебно, но и не дружески. Они не приближались. Они держались в нескольких метрах от причала. Они не отказывались больше от диалога, но они продолжали отвергать контакт.
— Ну что же, Би, — сказал Севилла, — ты ничего не говоришь?
Он обратился снова к ней, потому что он знал, что в их паре она наиболее неуступчивая. Би склонила голову набок.
— Может быть, Ба сказал вещь, которой нет. Может быть, ты говоришь вещь, которой нет. Кто знает?
— Я, — сказал Севилла, — говорю вещь, которая есть. Я вас люблю. Послушай, вспомни, Би. Па воспитал Фа. Па дал Фа Би.
— Но Па поставил перегородку между Фа и Би.
Севилла был поражен. Так вот в чем она его упрекает! Женское злопамятство действительно неискоренимо!
— Но ты же знаешь, Би, я сделал это только для того, чтобы научить Фа английскому языку. Потом я ее убрал.
Наступило молчание, а затем Би сказала:
— Теперь я больше не говорю. Теперь я буду плавать.
— Скажи мне слово по-английски.
— Нет.
— Почему?
— Я не хочу больше говорить на языке людей.
— Я тоже, — внезапно сказал Фа.
— Почему? — спросил Севилла, повернувшись к нему лицом. Фа не отвечал. — Почему, Би?
Прошло несколько секунд, и Би ответила. Странная вещь, она не просвистела свой ответ. Она произнесла его на языке людей, нисколько не беспокоясь, что это противоречит ее недавним словам. Она, несомненно, хотела подчеркнуть, что отказывается говорить по-английски не потому, что забыла язык, а потому, что так решила.
Она произнесла крикливым носовым голосом, но очень отчетливо:
— Человек нехороший.
Затем она повернулась, отплыла и принялась вместе с Фа снова описывать круги в бухте.
Севилла повернул голову, Арлетт стояла рядом с ним; он понял, что она была здесь с самого начала беседы с дельфинами. Она укоризненно посмотрела на него:
— Ты не сказал мне, что идешь на пристань.
Он улыбнулся ей и взял ее под руку. Она наклонила голову, прижалась к его шее и на несколько секунд замерла так, отдавшись нежности и забыв обо всем.
— Представь себе ситуацию, — сказал Севилла спустя мгновение. — Верующий обожает своего бога, видит в нем воплощение доброты, истины, благородства и внезапно обнаруживает, что его бог низок, лжив и жесток. — Он показал рукой на Фа и Би. — Вот что с ними произошло.
— Однако, — сказала Арлетт, — они сделали уступку, вступили с тобой в разговор.
— Да, сдвиг есть, — Севилла качнул головой. — Они сделали уступку, но лишь для того, чтобы еще упорнее настаивать на своем. Я могу сказать лишь одно: не следует терять надежды, они были в состоянии ужасного шока, они травмированы до последней степени. Вспомни, человек — добрый, он гладкий, у него есть руки, короче, человек — это бог. А теперь стоит мне открыть рот, как они сразу же подозревают, что я лгу, и я должен убеждать их в своей искренности на языке свистов, которым я владею еще так плохо, а у них есть возможность в любой момент прервать разговор: «Теперь я не говорю, теперь я буду плавать». Ты же знаешь этот трюк Би, она выкидывала его с нами не раз, и она величественно уплывает, и, разумеется, этот большой олух Фа тотчас же следует за ней.
Он замолчал.
— Звонил Адамс, — сказала Арлетт. — Он хотел узнать, как дела.
