Игорь Денисенко - Ронин
— Пли!
Раздался залп. Штуцер у хорошего стрелка бил до километра. Единственный недостаток, это долгая перезарядка. Поэтому я поставил их в последних рядах, чтоб успели перезарядиться. Триста метров до цели. И я вновь поднял меч.
— Пли!
Ещё залп. На этот раз эффективность выстрелов была видна. Несколько человек выпали из строя как птенцы из гнезда и тут же были затоптаны лошадьми. Меч вверх.
— Пли!
Штуцера сработали в разнобой, но несколько коней кувыркнулись через голову сбрасывая и раскатывая всадников, как колотушка раскатывает тесто по столу.
— Ждем! — гаркнул я срывая голос, боясь, что мой сюрприз не получится и у кого-то не выдержат нервы. А ведь это страшно. Страшно когда дрожит земля от тысячи конских копыт. Когда копыта выдирают дерн и он летит большими комьями в разные стороны. Когда вся эта масса словно цунами надвигается на тебя. И ты стоишь и сознаешь свою ничтожность перед этой волной. Свою беспомощность перед практически стихийным почти природным явлением, управляемым злой человеческой волей. Уже видны выпученные конские глаза, уже молниями сверкают вытянутые словно в заклинании к небу клинки. Уже видны большие лохматые головы всадников. Французские егеря были одеты в лохматые папахи схожие с нашими казаками. Только к папахам они присобачили султаны. Именно, что присобачили, султан был не спереди как на кивере а с левого края папахи.
— Ждем! — ору я. Сто метров, пятьдесят, тридцать, двадцать. Рядом с каждым бойцом выкопана небольшая ямка на штык для упора. Рядом с каждым лежит приготовленный кол. Пятнадцать метров!
— Взяли!
Колья подняли и уперлись. Колючая стена выросла перед врагом. Они конечно увидели.
Но уже не остановить разгоряченное животное. Уже не свернуть в сторону, поскольку задние ряды давят на передние и не знают, что происходит. И я отключаю свои эмоции иначе не перенести то, что произойдет дальше. Становлюсь просто роботом, машиной для убийства лишенной каких либо чувств. 'Зверь самый лютый жалости не чужд.
А я чужд, значит я не зверь'. Какая же я всё-таки сволочь. Трещат и ломаются колья. Трещат ребра и грудные клетки бедных животных. Предсмертное ржание сопровождается выстрелами. Упавших всадников добивают одиночными выстрелами и штыками первые ряды гренадеров, облитых фонтанами крови. Ещё мгновение и всадники поворачивают, чтоб свернуть и через кустарник обойти нас с фланга. Но там за кустарником прячется овраг. Кони падают туда ломая ноги. Семеновские ряды прикрытые оврагом встречают врага оружейным залпом. И тогда часть егерей забирают ещё правее на роту
Фигнера. И там завязывается нешуточный бой. Помочь бы им. Но кто поможет нам?
Тысяча сабель против трех сотен пехоты. Колья уже сыграли свои роль и толку больше от них никакого. Всадники перепрыгивают через трупы павших товарищей и врезаются в наши ряды сминая отталкивая нас назад и в сторону. Тесня к флешам и оврагу. Семенов развернулся на помощь нам. На помощь к Фигнеру спешит полк. И кажется вовремя. Потому как с нашего возвышения видно, что там никого не осталось. Интересно, жив ли капитан? Не обманула ли его старушка Ленорман, до смерти оставшаяся девицей.
И это последнее что я подумал. Потому как стало сильно некогда.
* * *В пороховом дыму окутавшем флеши ничего не было видно. Французы подтащили артиллерию и теперь нас утюжили ядрами. Единорог сломался. Стрелять из него было можно, но вести прицельный огонь затруднительно. А всё проклятая деревянная ось, на которой крепился ствол и колеса. Так получилось, что французы захватили-таки флеши, и мы ринулись их отбивать. От моей сотни в живых осталось бойцов пять и Верещагин.
На месте моей погибшей сотни теперь стоял полк резерва. А мы, выжившие остались на батарее. Положение было аховое. На батарее не хватало артиллеристов. Фейерверкеров и канониров можно было заменить, то бомбардиров знающих и умеющих целиться не было. Их число значительно сократилось после первой волны французов, занявших на десять минут батарею. Долгих десять минут. Это почти вечность. Спортсмены знают, что такое две минуты спарринга. За две минуты человек становится выжатый как лимон. Пот градом. Две минуты дают возможность прояснить победитель ты, или побежденный. За десять минут можно вырезать сотню человек, тысячу. Я не знаю сколько сотен человек сейчас гибло в эти минуты на всем бородинском поле. Войска метались и сталкивались по всему полю. Кирасиры Мюрата с лошадиными развивающимися хвостами на касках были встречены нашими лейб-гвардии кавалергардами цветом армии, личной охраной императора. Красавцы все как один не ниже 180 см роста, и лошади в цвет седоков вороные и гнедые. Полторы тысячи сабель. Кирасиров отбили. Мюрат был убит.
А от всех наших кавалергардов осталось только 36 человек. И только двенадцать из них были способны оставаться в седле. Казалось всех охватило какое-то массовое безумие. Люди убивали людей просто так. Не из тактических соображений, не ради захвата укреплений, орудий и дальнейшего укрепления плацдарма. А просто так. Просто так. Весь ужас войны и состоял в том, что смысл происходящего терялся. Просто люди убивали людей из страха самому быть убитым. На них не действовали уже приказы. Они, то бежали на врага с криками и безумными выпученными глазами, то бежали от врага спасаясь от смерти. И то, и другое было чистой воды безумие. И чтобы не поддаться этому безумию я уходил на какое-то время в пустоту. Для меня не существовало смерти, жизни, боли. Я лишь оттачивал искусство боя. Не думал, не чувствовал. Звериное чутье и обострившееся чувство опасности выручало меня. Я метался от одного врага к другому. Совершенно не думая над тем как рубить, как отбить удар, как уйти от удара. Это было просто как дышишь. Именно не думая, когда в тебе царит пустота, инстинкт принимает единственно верное решение. Я парил над землёй не ощущая собственного веса. И лишь когда не увидел рядом ни одного живого супостата, я отвалился на лафет поломанного единорога тяжело дыша. Отвалился потому как больше отвалиться было некуда. Некуда было ступить. Все внутреннее пространство батареи было усеяно трупами своих и чужих.
— Хлебни ваше благородие для сугрева!
Мой 'ангел хранитель' в лице Верещагина протянул фляжку. Ему здорово досталось.
Верещагину. Лицо было всё в крови. Кивер смят сабельным ударом. Подсумок болтался в полу оторванном неприличном виде. Левая рука перевязана. Но он всё ещё в строю старший унтер-офицер Верещагин Василий Иванович. Длинные закрученные к верху кончики усов придавали ему сходство с тезкой, героем гражданской войны.
