Журнал «Если» - «Если», 2003 № 10
В этом смысле вся предшествующая литературная жизнь Рэя Брэдбери предстает как бы репетицией к «Фаренгейту».
Первый рассказ он опубликовал в 1941 году. Затем последовало богатое на публикации десятилетие, завершившееся выходом в свет в 1950 году самой, вероятно, известной книги писателя — «Марсианские хроники». Имя Брэдбери становится известно всей читающей Америке — даже той ее части, что на дух не переносила научной фантастики. И в следующем году, на волне успеха, журнал «Galaxy Science Fiction» печатает новый рассказ молодого фантаста — «Пожарный». Прообраз будущего романа, где уже многое есть: горящие книги и образы тех, кто их сжигал…
Сразу после этого, в ноябре 1952 года, в газете «The Daily Variety» было напечатано сердитое письмо Брэдбери, адресованное победившим на президентских выборах республиканцам. Дело не в конкретных симпатиях или антипатиях, — чем, собственно, Эйзенхауэр лично не угодил писателю? — а в общей политике тогдашней «охоты на ведьм». Правнук колдуньи ощущал на лице обжигающее дыхание костра.
В том же году он заканчивает «Фаренгейт».
Сначала переработке подвергся «Пожарный», став короткой повестью «Пламя, пламя, пожирай книги!». Но автор не торопился предлагать ее какому-нибудь журналу. За несколько дней изматывающей работы он переписал все от начала до конца. Возникло новое название, известное ныне всем книгочеям. «Лучшие мои часы — это те, что я провел в библиотеках. А потом появился Гитлер. Его инквизиторские методы я испытал на себе самом. С другой стороны, в детстве я подолгу стоял перед пожарными станциями, любуясь большими красными автомобилями и красивыми мундирами. Но вот однажды среди ночи загорелся дом наших соседей. Я выскочил из постели и выбежал на улицу как раз в тот момент, когда пожарный карабкался по фасаду дома. В памяти у меня это осталось как кошмар. Позже в Америке появилось словечко «маккартизм», и началась охота на ведьм. Горели книги в Кливленде, в Бостоне… И я подумал: одно поколение пишет книги, другое их сжигает, третье сохраняет в памяти. Я написал «Фаренгейт» одним духом, за девять дней. Мне пришлось позвонить пожарным, чтобы узнать, какова температура воспламенения бумаги. Так возникло название только что законченной повести «451° по Фаренгейту».
Сдав рукопись в издательство «Ballantine Books», Брэдбери с семьей отправился морем в далекую Ирландию, где ему предстояла работа над сценарием «Моби Дика» для голливудского режиссера Джона Хастона. А вернувшись, обнаружил, что у автора «451° по Фаренгейту», опубликованного в октябре 1953 года, появилось много новых друзей и новых врагов.
В Америке Маккарти и «закона Маккарэна» его роман оказался факелом, брошенным в стог сена. Трудно было ожидать иного от романа о людях и об огне. О людях, некогда приручивших огонь, и о пламени, сжигающем их души. Ведь у огня много ипостасей: и пожар, и война, и знание, и страсть, и безумие… Созидание и разрушение, тепло жизни и ее гибель. Огонь на страницах книги разыгрался вовсю: сияет, полыхает, тлеет…
В рассказе «Золотые яблоки Солнца» Брэдбери на свой лад перекладывает миф о Прометее: «Миллион лет назад… обнаженный человек на пустынной северной тропе увидел, как в дерево ударила молния. Его племя бежало в ужасе, а он голыми руками схватил, обжигаясь, головню и, защищая ее телом от дождя, торжествующе ринулся к своей пещере, где, пронзительно рассмеявшись, швырнул головню в кучу сухих листьев и даровал своим соплеменникам лето. И люди, дрожа, подползли к огню, протянули к нему трепещущие руки и ощутили, как в пещеру вошло новое время года. Его привело беспокойное желтое пятно, повелитель погоды. И они несмело заулыбались… Так огонь стал достоянием людей».
Действительно, есть в нем что-то магическое, в этом трепещущем язычке пламени. Возле костра можно часами сидеть в полнейшем молчании — и не будет скучно. Огонь накормит и обогреет. Но в мире «Саламандры» — иной огонь. Сначала сжигают книги (а вместе с ними и души), а в финале закономерно следует атомное аутодафе всей человеческой цивилизации. Позволившей, чтобы с нею так обошлись.
Ради «общественного спокойствия и комфорта» стоявшие у руля власти запретили все книги, искусство и прочие отвлекающие источники неуверенности и депрессии, в результате духовно оскопив свой народ. Атомное пламя лишь поставило последнюю точку в течении болезни. Кремирован был труп…
И все-таки американскому писателю очень не хотелось писать антиутопию по классической схеме, когда никакой надежды нет и зло непобедимо. Книги остались в памяти, а значит, осталась и надежда.
Фантастическая судьба трех предшествующих великих антиутопий — Замятина, Хаксли и Оруэлла — это прежде всего фантасмагорическая история их признания (или точнее, непризнания) в нашей стране. Роману Брэдбери, можно сказать, повезло. Книга в советских издательствах прошла на ура — все-таки яркий антиамериканский роман! — и сколько сотен тысяч читателей, не зная даже имен Замятина, Хаксли, Оруэлла, открыто знакомились, по сути, с тем же.
Главный герой — до поры до времени послушный винтик, лояльный гражданин и «функционер» (ведущий инженер у Замятина, сотрудник службы пропаганды у Оруэлла и карательной — у Брэдбери; вот только Хаксли несколько отошел от канона, сделав главным персонажем — дикаря…). Мучительное прозрение, метания в поисках истины — под неусыпным присмотром правителей, играющих со слетевшим с нарезки винтиком в кошки-мышки. Обескураженному от внезапно свалившейся на его голову истины правдоискателю дают возможность самому разобраться в ситуации, иногда сознательно провоцируя (Оруэлл) или выжидая (Замятин и Брэдбери), а в других случаях — с готовностью посвящая несчастного в самые интимные подробности механизма власти (Хаксли).
Между прочим, у Брэдбери Пожарному дозволено любопытство — но в меру. Он может взять любую из приговоренных к сожжению книг на сутки, прочитать и убедиться, до чего все это нелепо, нерационально, а после он сам должен привести «преступницу» на казнь.
Зачем это? Может быть, диктаторам тоже не чужда потребность в самоутверждении? И они вовсе не так уверены в себе, как тщатся доказать своим «подследственным»? Во всяком случае, от тех требуют не раскаяния, не формального признания, не подписи на протоколе допроса: власть над душами, а не телами и языками — вот что влечет «архитекторов всечеловеческого счастья». Это тоже своего рода внутренний огонь. Он сжигает изнутри и он же подпитывает, сообщая смысл построенному миру-застенку. Куда там примитивным инквизиторам, временщикам, идеологам прошлых веков — с их убогой погоней за деньгами, лестью, бабами, комфортом, орденами-побрякушками! Благодетель, Мустафа Монд, О'Брайен и брандмейстер Битти не жалеют времени и сил, чтобы повозиться с впавшим в ересь подданным. Им важно и его, и себя убедить в совершенстве созданной утопии. Потому что единственное, что в состоянии сокрушить ее, это аргумент, мысль, разумный довод.
