Александр Казанцев - Том (9). Клокочущая пустота
Анна, величественная, гневно-надменная, свысока смотрела на Мазарини, потом бросила ему на стол скомканную бумажку.
– Извольте, кардинал, прочесть этот гнусный пасквиль, касающийся не только вас, священнослужителя и министра, но и меня, облеченную парламентом Франции высшей властью. Я не терплю непристойностей.
Мазарини, не говоря ни слова, лишь благословил королеву Анну поднятой рукой, в ответ на что она чуть заметно присела в полуреверансе, взял бумагу, тщательно расправил ее и стал читать.
Робкий мальчик-король вошел вслед за матерью и с любопытством рассматривал комнату, украшенную рогами и многими кабаньими головами.
«И что их так к свиньям тянет?» – поморщился Людовик XIV.
Мазарини читал напечатанный в Париже листок.
Сирано де Бержерак
У спальни королевы (памфлет)Что скажет «серый кардинал»,
Когда кивнет сама Мадам?
Что он никак не ожидал
К себе вниманья знатных дам?
Нет! Мимо спальни не пройдет
«Святой» пронырливый прелат!
Таких на свете нет пройдох!
Таким пройдохам нет преград!
Не умерщвлять же клятвой плоть!
Не гнать же радость жизни прочь,
Когда попы, до папы вплоть,
Вкусить запретное не прочь!
Забыть безбрачия обет,
Известно, не для всех ведь грех!
В день постный съесть мясной обед –
Вот это тяжкий грех для всех!
Наследник жалкий Ришелье,
Не выше ты его колен!
Несчетно шаг твой мельче лье,
Ты так же мелок, Мазарен![37]
Мазарини прочитал листок и побледнел. Анна почти с ненавистью смотрела на него.
– Надеюсь, вы мужчина, кардинал?
– У вас есть повод для сомнений, ваше величество?
– Надеюсь, если бы вы находились в Париже, автор пасквиля был бы в Бастилии?
– О нет, ваше величество! – поправил Мазарини. – На эшафоте! Но, позволю себе заметить, что эшафот не единственное средство возмездия. Я знаю этого Сирано де Бержерака, забияку и драчуна. Вижу, он сменил шпагу на колкий стих. Но меня он не проколет.
– Зато меня гнусно ранил клинком, отравленным непристойностью.
Кардинал опустил глаза.
– Можете поверить мне, ваше величество. Я могу переманить на свою сторону врага, но я не умею прощать, хотя все стерплю.
– Стерпите? И вы, первый министр, будете утверждать, что остаетесь мужчиной?
– Я постараюсь это доказать, ваше величество. Терпение – мое оружие, которым мало кто владеет. Я хочу, чтобы это слышал и король. Меня нельзя пронять оскорблением, но это не значит, что я его спущу. Моя стратегия: «Время и я!» Рано или поздно, но беру свое.
– Если у вас так много терпения, то попрошу заменить меня и заняться королем, которого я вверяю вашей заботе. Пусть он посмотрит, как вы воюете за него с помощью своего терпения, которое так на руку разнузданной Фронде.
– Я внимательно слежу за нею, ваше величество.
– Следить надо за модой. Пусть мне скучны государственные дела и я прежде всего дама, потому не могу снести, чтобы множество людей хихикало, читая эти неприличности.
– Кто сегодня хихикает, завтра заплачет. Что значит множество людей, ваше величество, по сравнению с теми, кто ими правит! Я постараюсь объяснить это королю.
– Мушкетеры будут ежедневно сопровождать его к вам, как к наставнику.
– Я постараюсь доказать, что я «выше колен» Ришелье.
– Я надеюсь, – бросила Анна и, величественно кивнув, удалилась.
Мальчик-король остался с Мазарини.
– Ваше величество, не угодно ли будет вам занять этот жесткий табурет, который подготовит вас к высокому трону?
Людовик XIV, помня внушения матери, повиновался.
– Эта бумажка, ваше величество, читать которую вам нет нужды, могла бы вывести из себя властителя, чем и обессилила бы его. Я хочу передать вам те секреты, которые доступны были самым изощренным умам, правившим или помогавшим править в Европе.
Мальчик кивнул. Ему было очень интересно узнать, что так разозлило его мать, но он рано научился внешне сдерживать себя.
– Я буду прилежным учеником вашего преосвященства, – заверил он.
– Я упомянул про эшафот, как вы слышали, ваше величество. Но эшафот – завершение возмездия. В основе же возмездия всегда должна лежать жестокость, нужная не сама по себе, а лишь постольку, поскольку вызывает страх, какой надлежит внушать всем подданным.
Мальчик любил разорять птичьи гнезда и не видел в этом особой жестокости, натравливал собак на кошек, топил щенят и забавлялся всем этим вполне невинно, по-детски. То, что должен был раскрыть сейчас перед ним кардинал, поднимало его в собственных глазах, делало более взрослым, чего так жаждут все в его возрасте.
– Вы можете убить ударом ладони комара, который намеревался или укусил вас, – продолжал Мазарини. – То же самое вы вправе сделать с каждым своим подданным, от мужика до герцога. Запомните: «Лучше, чтобы все боялись вас, чем любили, ибо любовь преходяща и от вас не зависит, а страх, внушаемый вами, неистребим».
Мальчик кивнул.
– Вот сейчас при вас, ваше величество, я подписываю от вашего имени смертные приговоры вельможам, которые, предавая вас, примыкают к Фронде в провинциях. Но разве это жестокость? Я не хочу напоминать вам о пытках, по Римскому праву сопутствующих следствию, о разных приспособлениях, вызывающих болевые страдания, о дробящих кости «испанских сапогах» или объятиях «железной девы» с лезвиями кинжалов внутри. Вам, властителю французов, нет нужды вникать в такие подробности. Затмите их блеском двора и этикетом. Однако одну историю я просил бы вас выслушать, дабы знать, что есть страдания, превышающие все боли, вместе взятые.
Мальчик наклонил голову. Он любил занятные истории.
Подписав несколько бумаг о казни крамольных вассалов короля, Мазарини откинулся на спинку кресла и начал:
– Драма эта завершилась лишь полвека назад у нас в Италии, которую зовут родиной коварства. Граф Франческо Ченчи из старинного итальянского рода содержал шайку наемных «бради» и разбойничал, позорил семью, погубил трех своих старших детей. Оставались еще два сына и пятнадцатилетняя красавица дочь с легендарными светлыми кудрями, Беатриче. Отец, гнусно домогаясь ее, заточил дочь в замок, о чем мне, отцу церкви, и вам, королю, блюстителю высокой нравственности нации, и вспоминать не пристало, но… Однажды изверг Франческо был найден заколотым в постели с забитыми в глаза гвоздями. В его смерти по велению герцога обвинили жену и детей. Графиня с сыновьями не выдержали и сознались, но невинная Беатриче молчала даже под пытками и приняла на себя вину только перед казнью, наивно стараясь спасти свои кудри, но их вопреки данным обещаниям срезали, чтобы не мешали палачу. Истязатели знали, как мучить сильнее боли, медленно убивая мать и братьев у нее на глазах.
