Кирилл Бенедиктов - Штормовое предупреждение (Сборник)
Он замолчал и некоторое время молча курил. Потом протянул руку, залез ко мне в карман пиджака, проворно расстегнул пуговицу и извлек коробочку с капсулами метацианида.
— Там, в Доме Грез, я действительно видел всю свою жизнь, — сказал он, вытряхивая на ладонь несколько капсул. — Вплоть до нашего с вами разговора сегодня. Видел и то, что случится потом…
Он поднял на меня холодные, будто прозрачный кристалл, глаза.
— Я знаю, кто вы. Знаю, кто вас послал. Говоря по правде, если бы я был человеком, то мне вряд ли удалось бы сдержаться — я не слишком жалую представителей вашей профессии. На ваше счастье, магам на людские игры плевать.
Изрезанное шрамами запястье дернулось, и три белых шарика исчезли у клиента во рту.
— Смотрите, смотрите, старина. Может быть, это поможет вам поверить.
Я почувствовал, что меня начинает трясти. Нервы у меня действительно крепкие, но всему бывает предел.
— Зачем?.. — едва слышно прошептал я, но он услышал — видно, и вправду знал наш разговор наизусть.
— Зачем? Вспомните, что я рассказывал вам с божестве амфитеатра. Могущество в обмен на жертву — вот закон Пути Богов. Могущество, как вы могли уже заметить, присутствует. А это значит, что жертва была принесена.
Он вдруг заговорил быстро, будто боялся, что нам помешают — боялся совершенно напрасно, потому что зал «Тропиканы» к этому часу уже почти опустел. Но он все равно спешил.
— Двадцать лет я живу в картонном мире. Двадцать лет я переставляю декорации, как мне вздумается, играю с куклами из папье-маше, дергаю за бороду режиссера. Меня занимают вопросы, о которых вы, обитатели картонного мира, даже представления не имеете. Иногда вы пытаетесь меня убить — вот как сейчас. Представьте, что на вас охотятся нарисованные человечки из комиксов — разозлились, что вы отказались, к примеру, покрасить их солнце в синий цвет, и объявили вам войну. Машут нарисованными пистолетиками, трясут нарисованными кулачками… Скучно все это, господи, до чего все это скучно…
«Он, наверное, сошел с ума, — подумал я, пытаясь совладать с поднимающейся откуда-то из глубины дрожью. — Может быть, это возбуждение — побочный эффект проглоченной им супердозы метацианида — строго говоря, мой собеседник был уже все равно что четырежды мертвец. Но коробочка с капсулами до сих пор находилась у него, а на ней оставались мои отпечатки пальцев…»
— Одна только мысль не дает мне покоя все эти годы, я уже двадцать лет думаю об этом и не могу найти ответ… Что, если последний мой сон в Доме Грез длится до сих пор, что, если мое тело лежит сейчас на камнях в том ужасном подземелье, и сновидение, которое удалось победить Вальверде, окружает меня… Что, если я только эманация того существа в жерле черного туннеля, а человеческая сущность моя без следа растворилась во мраке Пути Богов…
— Вы безумец, — сказал я. — Могу порекомендовать вам хорошего психоаналитика…
— Что бы вы сделали на моем месте, убийца? — спросил он, уставившись на меня своими прозрачными глазами. — Как проверить, грезы вокруг или реальность?
Я не собирался ему отвечать — не в последнюю очередь потому, что не люблю, когда меня называют убийцей. Но он и не ждал ответа.
— Тот, кто проходит по Пути Богов, приносит себя в жертву и получает дар. Жертва принесена и не может быть потребована обратно. Но от дара можно отказаться. Вот единственный способ узнать, реален ли окружающий тебя мир…
Он отбросил трубку и поднялся. Коробочка с метацианидом была по-прежнему у него в руке, и, когда он потянулся за своей бутылкой коньяка, я схватил его за запястье.
Правда, только для того, чтобы через секунду разжать хватку и в испуге отшатнуться. Кожа на запястьях, на вид вздувшаяся от уродливых рубцов, была совершенно гладкой и холодной. Что может быть ужасного в нормальной человеческой руке? Не знаю. Но я испугался — как никогда в жизни.
Руки — обычные, гладкие руки. Ни малейшего следа отвратительных шрамов, ни единой отметины, оставленной зубами или осколками стекла. И еще — ощущение холодной нечеловеческой плоти то ли рептилии, то ли огромного насекомого, скрывающегося под тонким покровом кожи.
— Поняли? — спросил он без тени прежней доброжелательности. — Ну, вот и славно.
Поднес бутылку к губам, отхлебнул прямо из горлышка, затем кинул что-то на стол и направился к выходу, едва заметно покачиваясь в такт невидимым волнам, баюкающим корабль. Я посмотрел, что же он мне бросил — это оказалась коробочка с капсулами.
Несколько минут я сидел, тупо глядя перед собой. Потом аккуратно протер коробочку салфеткой, спрятал ее в карман и поднялся. По правилам, необходимо было досидеть до закрытия, напиться до положения риз и отправиться в свою каюту в сопровождении стюарда. Но стоило ли волноваться о таких мелочах, как алиби, после того, что я пережил за этим столом?..
Нестерпимо хотелось глотнуть морского воздуха. Сердце выпрыгивало из груди, в горле застрял комок, руки дрожали, лоб покрылся испариной. Бармен сочувственно улыбался мне из-за стойки. Все вокруг было искусственным, плоским, ненастоящим. Переливающимися огнями мерцал пустой танцпол. Приглушенно звучала музыка, которую никто не слушал. Пять утра — самое пустое и бессмысленное время суток.
На палубе было свежо — дул сильный восточный ветер, отогнавший вчерашние дождевые тучи куда-то к Пелопоннесу. Море уже начало зеленеть — еще немного, и вынырнувшее из волн солнце окрасит его в винные цвета. Я подошел к борту и схватился за поручень. Холодный металл приятно остужал ладони. Я подставил лицо ветру и жадно глотал соленый воздух до тех пор, пока сердце не забилось в своем обычном ритме.
Что ж, дело так или иначе было сделано. Какие бы истории ни рассказывали мои клиенты, суть от этого не меняется. Приходит назначенный час, и они покидают наш мир. Куда они отправляются — не моя забота. В ад, рай или куда-нибудь еще — пусть даже уходят по Пути Богов, Я только открываю перед ними дверь. Только открываю дверь.
Что с того, что я никогда не узнаю, кем был мой ночной собеседник — человеком или чудовищем в человечьем обличье? Есть тайны, которым суждено умереть вместе со своими хранителями, и, может быть, это к лучшему. Думая так, я испытываю нечто похожее на жалость, — странное, легкое, неуловимое чувство, похожее на горьковатый привкус миндаля.
Чтобы отбить этот привкус, я высыпал себе в рот пригоршню мятных драже. Ненавижу мяту, но миндальную горечь требовалось заглушить. Широко размахнувшись, я забросил пустую коробочку далеко в море — минуту она покачивалась на быстро светлеющих волнах, потом исчезла из виду.
