Журнал «Если» - 2007 № 09
ВЕХИ
ЗВЕЗДНЫЙ СЕЯТЕЛЬ
Вл. ГАКОВ
То, что полувековой юбилей запуска первого спутника (4 октября) с разницей меньше месяца совпадает с полуторавековым юбилеем Циолковского (13 сентября), конечно, не случайность. Спутник «гнали» к юбилейной дате, потому что такой подарок к собственному столетию основоположник космонавтики заслужил как никто другой. Но ведь и в отечественной фантастике Циолковский тоже один из столпов и предтеч. Хотя, чем больше времени проходит, тем очевиднее, что многие хорошо понимали еще в наполненные космической романтикой шестидесятые. Не писал Константин Эдуардович научную фантастику — в смысле художественную литературу. И сам отдавал себе отчет, что сочиняет что-то совсем иное…
Из всех его НФ-повестей (будем пока именовать их таковыми) «Грезы о Земле и небе» — как раз не самая яркая. Но уж больно удачное название, если иметь в виду жизнь и творчество этого мечтателя и чудака! Название вполне подходит и для средних размеров тома, в который войдут все произведения Циолковского, уже век с лишним обозначаемые как «научно-фантастические повести». Их очень трудно оторвать одну от другой, ибо все они в совокупности составляют единую книгу грез о Земле и небе.
Перечислю в хронологическом порядке ее оглавление: «На Луне» (1893), «Изменение относительной тяжести на Земле» (1894), собственно «Грезы о Земле и небе» (написана в 1895-м и в тот же год издана А. Н. Гончаровым; в советское время переиздана под названием «Тяжесть исчезла»). И наконец, повесть «Вне Земли», точную дату выхода которой установить трудно — начал ее писать автор в 1895 году, а по частям издавал в 1903, 1916 и 1920-м.
Относительно недавно мне пришлось заново перечитать их. И в который раз я задался проклятым вопросом: как оценивать эти сочинения? Кто их станет читать сегодня и что в них вычитает? Касательно ответа на второй вопрос, то здесь все, кажется, ясно: только критики, историки литературы и космонавтики и иже с ними. А вот по поводу первого вопроса…
Ясное дело, последние полвека не прекращался поток дифирамбов в адрес Циолковского со стороны ученых и космонавтов: «Как прозорливо он все угадал!» Но ведь это чтение профессионалов, специалистов. Все равно что оценивать «Войну и мир» с точки зрения знатока фортификации и военной стратегии. Это, кстати, в свое время проделали, и результаты по-своему интересны, но очевидно, что подобным анализом роман Толстого ограничен быть не может. Увы, даже с точки зрения популяризации космонавтики сочинения Циолковского сегодня выглядят откровенно устаревшими.
Хорошо понимаю, что в наш век осмеяния всего и вся пафос представляется моветоном и даже чем-то неприличным. Но пусть это останется проблемой века — о таких фигурах, как Циолковский, невозможно говорить, сохраняя объективность. Другое дело, что не следует произносить его имя с экстатическим придыханием. В общем, великий и странный человек — ив своих прозрениях, и в своих заблуждениях.
Стоит еще раз мысленно представить себе время и место создания его «фантастики», как охватывает суеверный трепет: не может быть… Ну не мог он написать всего этого в богом забытой Калуге, в годы, когда и публично высказанной идеи аэроплана было достаточно, чтобы заслужить малоприятную репутацию городского сумасшедшего!
Он смог. Вопреки обстоятельствам, наплевав на кем-то там выведенную логику развития науки, заметно обгоняя время, которое явно не поспевало за ним. И то, что все описанное для нас, его потомков, лишь повседневная, несколько прискучившая реальность, лишь доказывает, как он точно все предвидел.
В научной фантастике порой достигается парадоксальный результат: то, что книга безнадежно устаревает, становится «нечитаемой», есть самый верный залог бессмертия ее автора. И, по-моему, прилагательное «гениальная» в соотнесении с НФ Циолковского не выглядит преувеличением.
Чтобы развеять последние сомнения, бросьте мысленный взгляд в эпоху, когда книга была написана.
Биография автора изучена досконально, хотя время откровений еще не прошло (причина, на мой взгляд, в навязчивом стремлении иных «богомазов» написать портрет святого, а не человека, о чем еще будет сказано). В этом жизнеописании так тесно увязаны приземленный нищенский быт и дерзкая звездная мечта, что трудно взять в толк, где же, где он подсмотрел эти звезды?! В провинциальной российской глуши? В городе Боровске, где в то время не было ни библиотеки, ни научных журналов, ни лабораторий и даже газеты приходили с недельным опозданием? Здесь учителю городского двухклассного училища оставалось преподавать школьникам самые азы физики и геометрии — а о большем в этой глухомани никто и не пекся…
Впрочем, звезды можно отыскать и под ногами. «Однажды, — вспоминал Циолковский, — я поздно возвращался от знакомого. Это было накануне солнечного затмения в 1887 году. На улице, по которой я шел, стоял колодец. Около него что-то блестело. Подхожу и вижу, в первый раз, ярко светящиеся большие гнилушки! Набрал их полный подол и пошел домой. Раздробил гнилушки на кусочки и разбросал их по комнате. В темноте было впечатление звездного неба…»
Чокнутый? В глазах «нормальных» обывателей — да. Но где было бы человечество без таких вот чокнутых…
Или — Калуга, куда он был переведен в 1892 году. Это сегодня там сверкает серебряным стальным куполом «футуристический» музей космонавтики. На фотографиях конца позапрошлого века домик Циолковского кажется совсем деревенским — рубленая деревянная изба, одиноко притулившаяся на конце «городской» улицы, обрывающейся в никуда, чахлое деревце, потом необъятные и бездонные русские лужи, воспетые Гоголем, а дальше луга, берег Оки…
Может быть, именно эта отстраненность от суеты цивилизации, многократно усиленная глухотой и, как следует из воспоминаний близких, абсолютно несносным характером, и дала возможность предельно сконцентрироваться на идеях, которые в других условиях Циолковский вряд ли довел бы до конца. «Глухота делает мою биографию малоинтересной, — сообщает он без всякой позы, — ибо лишает меня общения с людьми, наблюдения и заимствования. Моя биография бедна лицами и столкновениями». Это пишет человек, прозябавший в нищете, предмет насмешек горожан, не признанный коллегами, потерявший сына-самоубийцу.
Впрочем, одна отдушина все же была — книги.
Страстно, запойно читать Циолковский начал с детства «и читал все, что можно было достать… Любил мечтать и даже платил младшему брату за то, что он слушал мои бредни. Мы были маленькие, и мне хотелось, чтобы и дома, и люди, и животные — все тоже было маленькое… Мечтал о полном отсутствии силы тяжести». Как видно, и особый вектор чтения обнаружился в Циолковском очень рано.
