Кэтрин Куртц - «Если», 1996 № 04
Несомненно, однако, что «Туманность Андромеды» явилась дерзким вызовом «ближним прицелам» и прочим запрещениям, но ведь уже взлетел в небо первый спутник. Тем не менее инерция была велика: книга незамедлительно подверглась нападкам. И хотя, несмотря ни на какие партсъезды, ни на какие оттепели, притеснения писателей продолжались, Ефремова на этот раз удалось отстоять.
Фантастика 60-х была попыткой убежать от мертвечины, от лжи, которой пробавлялась советская литература в течение десятилетий. Заметив эту попытку к бегству, немало конвоиров вскинуло ружья. Удалась ли попытка? Мне кажется — да. Хотя и не во всем, хотя с большими потерями, хотя многие надежды не сбылись, а многие идеалы рухнули. Но я не вижу иного выхода и иного спасения, кроме как в возвращении к надеждам и идеалам. Не в буквальном смысле к идеалам шестидесятников, а к непреходящим человеческим ценностям, о которых они в советской литературе заговорили впервые.
Читатели, возможно, знакомы со статьей Г. Уэллса «Современная утопия» (альманах «Завтра», 1991 г., № 1), написанной в начале века. Как ни парадоксально — это тезисы ефремовской утопии. Откуда же взялась общность мыслей у столь разных писателей? Дело в том, что Ефремов создал утопию вовсе не коммунистическую. Мы любим говорить о неповторимости исторического пути каждого народа, его этнического менталитета, культуры и т. д. Но часто оставляем в стороне то, что в главном мы все похожи. Ведь если бы мы были разными принципиально, то едва ли могли бы сосуществовать на одной планете. Помните, Маугли даже питона приветствовал дружеским кличем всех живых существ: «Мы одной крови — ты и я!» Тем более одной крови все люди на Земле, и они всегда могут — если захотят — столковаться между собой, понять друг друга. Заслуга Ефремова не в том, что он написал сугубо коммунистический манифест, хотя именно за это его хвалили отечественные комментаторы. В меру своих литературных сил он написал утопию общечеловеческую. Как бы ни расходились мнения насчет будущего человечества, я все же надеюсь, что пока еще подавляющую часть членов земного содружества, которых Уэллс называет мыслящими, составляют нормальные личности, чьи головы заняты не тем, как бы отравить ни в чем не повинных пассажиров метро И вот у них-то представления о том, какой должна быть нормальная, счастливая жизнь, в главных чертах обязательно совпадут. Статья Уэллса и роман Ефремова, разделенные полувеком, убедительно это доказывают.
Мне даже кажется, что Ефремов недооценил открывающиеся перед ним возможности: при всем богатстве его воображения, ему не хватило сахаровской, если хотите, широты мышления. По большому историческому счету — как раз после 1966 года — наша генеральная утопия мота бы выглядеть несколько по-иному, и тогда у «Туманности Андромеды» появились бы шансы стать действительно одной из выдающихся книг XX века. Вместо того чтобы бросаться защищать тонущий социализм, Ефремов мог бы создать новую утопию, контуры которой набросал Уэллс. Ведь Ефремов приближался к ней, но коммунистические предрассудки помешали ему сделать это.
Но как бы ни относиться к Ефремову сейчас, появление «Туманности…» распахнуло дверь нашей фантастике. Правда, во многом породив новую фантастику, сам Ефремов примкнуть к ней не смог или не захотел, и ефремовский вымпел над ней вскоре сменился знаменем Стругацких. Конечно, фантастика 60-х была явлением общественно необходимым. Она появилась бы и без «Туманности…», но появилась бы позже и дольше набирала необходимую высоту.
В первое пятилетие после выхода этого романа на страницах журналов замелькали десятки новых имен, среди которых читатели сразу заметили А. и Б. Стругацких, А. Днепрова, Г. Альтова, В. Журавлеву, С. Гансовского, В. Савченко, A. Громову… Я называю самых первых. Немного позже к ним присоединились И. Варшавский, К. Булычев, В. Михайлов, Д. Биленкин, Е. Войскунский и И. Лукодьянов, М. Емцев и Е. Парнов, Б. Зубков и Е. Муслин, В. Григорьев, еще позже B. Колупаев, О. Ларионова, В. Крапивин… Сколько же талантов томилось у нас в подполье!
Приверженцы фантастики «ближнего прицела» встретили молодое пополнение в штыки. За годы безмятежного и бесконкурентного существования они утвердились в мысли, что они-то и есть «генеральное направление». А тут пришли неведомые «мальчишки»… Однако и среди писателей известных нашлись разумные люди, которые не стали воевать с новым поколением, а небезуспешно попробовали свои силы в новом для себя жанре — Г. Гор, В. Шефнер, Л. Обухова, В Тендряков… Другие, как Г. Гуревич, старались перестроить свое прежнее творчество в новом духе.
Чем же отличались первые книги писателей новой волны? Запамятовав предупреждение Н. Некрасова о том, что «силу новую» «в форму старую, готовую необдуманно не лей», они именно так и поступили, воспользовавшись испытанными приемами. Главное внимание они уделяли научно-технической гипотезе, а люди, герои были еще безлики — им отводилась роль авторских рупоров. Почти обязательным было противопоставление Западу; естественно, мир капитализма изображался в черных красках…
Вспоминаю об этом с сожалением, так как подобных концепций придерживались многие талантливые писатели, которым, мне кажется, лишь слепая приверженность к «научной» фантастике помешала создать нечто значительное. Впрочем, иногда им удавалось выходить за поставленные рамки, и появлялась возможность говорить об их книгах как о полноценной литературе. Среди этого круга фантастов было много моих друзей. Мы вели бесконечные споры и однажды с Генрихом Альтовым нашли формулу, в которой проявилась суть наших разногласий. По его мнению, территориальные научно-фантастические воды оккупирует множество капитанов Немо, но им недостает «Наутилусов». А без персонального «Наутилуса» Немо в полном смысле ничто. Я же уверял своего оппонента (и на том стою), что на тех же самых волнах качается — с атомными турбинами или омега-гиперон-кварк-реакторами — огромное количество разнокалиберных «Наутилусов», но гордые капитаны, которые могли бы запомниться читателям, за их штурвалами отсутствуют.
Но была в новой фантастике и одна существенная черта, которая в догматические рамки уже не укладывалась. Вспомним, что это было время, когда еще совсем недавно кибернетика объявлялась буржуазной лженаукой, квантовая механика — идеализмом, а генетика и вовсе подверглась остракизму.
Фантастика же с непозволительной для официальной науки вольностью начала обращаться с основами мироздания. Она выкручивала, замедляла, ускоряла течение времени. Она сплющивала пространство. Она выводила причудливые формы неразумных и разумных креатур, игнорируя предписания законов эволюции. Именно фантасты наконец познакомили широкую публику с принципами кибернетики. Взять хотя бы один из первых рассказов А. Днепрова «Суэма» (1958 г.) В рассказе много места занимают популярные объяснения того, как устроена ЭВМ (наш читатель еще нуждался в ликбезе). Но сама идея рассказа — «разумная» машина, у которой нет «тормозов», и поэтому она решает вскрыть скальпелем череп своего создателя, чтобы разобраться в работе мозга, — может быть, первое в нашей литературе повествование об опасностях, которые таят в себе безответственные игры с роботами. Впоследствии эта тема станет в фантастике расхожей.
