Валерий Брюсов - Полдень, XIX век
— Вы совсем сумасшедший, — сказала Люба, — хотите ли еще чаю?
— Нет, не хочу… Свободные люди… А наша служба в Армии Труда, неизбежная, обязательная, как рок? обязательные занятия?! Вы что теперь делаете?
— Я в перчаточном, — ответила Люба.
— Ну вот. И очень это вам нравится?
— Это необходимо. И потом, ведь это отнимает у нас только четыре часа в сутки, а в остальное время делаем, что хотим.
— А я ни минуты, ни мгновения не хочу подчиняться, ни минуты не хочу заниматься мойкой стекол и полировкой рояля.
— Просите перевести вас.
— Куда? Рубить гвозди? Месить тесто?.. Я ничего, ни одного движения не хочу делать по принуждению…
— Ну к чему вы все это болтаете? — спросила его Люба, — ведь вы не переделаете всего общества. И если большинство с вами не согласно, вам остается только подчиниться.
— Большинство, большинство… Проклятое, бессмысленное большинство; камень, давящий всякое свободное движение..
XIПавел вскочил и нервно заходил по комнате.
— Меня лишили, мне не дали веры… Не знаю, каким чудом есть еще верующие люди, и как бы я хотел этого чуда для себя! Меня обокрали; взамен мне не дали ничего, не дали никакого оружия против страшного, против чудовищного врага — смерти…
— Какого же оружия вы хотите? Его никогда не было. Разве в старых сказках…
— Вера была оружием. Твердая, горячая вера, с которой не страшна была самая темная ночь…
— Наука дает больше, чем вера; она реально, не в мечтах только и бреднях, а на самом деле, в действительности, продолжила вдвое среднюю человеческую жизнь; она избавила человека от болезней… Чего же вам еще?.. Мне кажется, этих реальных благ слишком чем достаточно, чтобы вознаградить за призрачные блага, дававшиеся верой.
— А смерть?
— А верующие не умирали?
— Умирали; но верили, что воскреснут. — Павел прошелся несколько раз по комнате.
— Свобода, — снова заговорил он, — а я ни одной вещи, ни одного угла не могу назвать своим. Нет ни одного угла, где бы я мог безусловно и совершенно самостоятельно распоряжаться…
— Вы все любите ссылаться на старину. Вспомните древних христиан. Я недавно еще читала о них целую книгу, у них ведь все было общее…
— Да, да… Все общее… Но только по любви, а не из принуждения. Я с восторгом бы имел все общее со всеми, если бы это было по любви, по братству. У христиан совершенно отсутствовал элемент насилия, принуждения, обязательности… — Он замолчал, пощипывая свою начавшую курчавиться бородку.
— Когда я прохожу, — начал он снова, — по Марсову полю, под его роскошными пальмами, магнолиями и олеандрами, среди пестрых цветов и вижу этот проклятый дворец Верховного Совета, у меня руки сжимаются судорогой и кажется, я так и передушил бы этих спокойных, холодных и бездушных, как машины, людей. Какой насмешкой, каким жалким убожеством кажутся мне пышные речи наших ораторов, произносимые на народных торжествах. Мне всегда так и хочется бросить в ответ на их шаблонно громкие слова о благоденствии человечества одно только слово: «слепцы». Человечество убито. Его нет больше. Оно только и было ценно, только и имело право жить за свою душу, за светлые порывы этой души, за светлые слезы любви… А теперь… теперь… Кругом только сытое стадо сытых и самодовольных зверей! Человечества нет — оно умерло!..
Павел задыхался.
И Аглая не сводила с него своего пристального взгляда и думала: «Так, так, это мои мысли, мои»…
XII— Идемте вместе, — сказал Павел, когда Аглая начала собираться, — можно?
— Конечно, можно. Я буду очень рада.
Они спустились и вышли на улицу. Самодвижки уже были остановлены, и одинокие шаги редких прохожих гулко отдавались на пустой улице.
— Должно быть, ясная лунная ночь, — сказала Аглая, поднимая лицо вверх.
— Да, вероятно. Крыша не только освещена снизу, но и просвечивает лунным светом.
— Пойдемте наверх, на станцию воздушника; люблю смотреть, как они улетают и тонут в небе, особенно красиво это в лунную ночь: тогда они походят на серебристых птиц.
— Пойдемте.
Они пошли рядом по направлению к Литейному, то попадая в тень узорчатых листьев пальм, то обливаемы молочным сиянием. Красными огнями вспыхивали то там, то здесь бюллетени…
Молча поднялись Аглая и Павел по лестнице.
— Товарищ, дайте одеться, — сказал Павел, дотягиваясь до дремавшего дежурного, заведующего теплой одеждой.
— Куда так поздно? — спросил тот от нечего делать и выдал по одному комплекту одежды.
— На какой склад отметить? — спросил он снова.
— Мы ненадолго, только погулять на платформе, — сказал Павел.
— А-а… — протянул заведующий и снова сел в свое теплое и удобное кресло.
Павел и Аглая вышли на платформу. Воздушник был готов к отправлению и висел, подрагивая корпусом.
Полный месяц стоял в самой середине безоблачного голубого неба. Нежные и топкие лучи его лились на крышу, простиравшуюся до самого горизонта. От высоких труб и выступов падали голубоватые тени. Запорошенная мелким, неубранным снегом крыша сверкала и искрилась. Как привидения, подымались в небо станции воздушников. Иногда воздушник с острым шипом проносился и падал у станции, и жалобные звонки электрических колоколов бежали над крышей.
Раздались два громких неожиданных удара за спиною Павла и Аглаи. Они оба вздрогнули.
— Готово? — спросил отправитель.
— Готово, — ответил проводник.
— Отдай! — крикнул отправитель.
И, зазвенев в стальных полосах, воздушник скользнул и плавно поднялся вверх.
— Ну, смотрите, смотрите… Разве не похоже на сказочную, волшебную птицу? — спросила Аглая. — Смотрите, как блестит он.
— Да, да… — шептал Павел, взяв теплую руку Аглаи и сжимая ее своей рукой.
И у Аглаи сердце замерло неожиданно от предчувствия какого-то еще небывалого счастья.
Отправитель ушел к себе. Аглая и Павел остались одни на платформе, залитые яркими лучами месяца.
— Тебе не холодно? — спросил Павел, наклоняя лицо свое к Аглае.
Она не удивилась этому неожиданному «ты» и, вся замирая, с забившимся вдруг сердцем едва слышно ответила:
— Нет.
— Аглая, дорогая, я люблю, люблю тебя, Аглая… — зашептал вдруг, как в горячке, Павел, — люблю давно, как безумный, и хочу, чтобы ты была моей женой: не отдалась бы только мне на миг, на день, на неделю, не мимолетной любви прошу у тебя, а на всю жизнь, до самой смерти… Если ты можешь дать такую любовь и если принимаешь мою, скажи мне «да»…
У Аглаи кружилась голова, мысли путались… и вдруг она отклонилась и вырвала свою руку из горячих рук Павла.
