Александр Рубан - Сон войны (сборник)
Тоон облегченно вздохнул, открывая глаза, и улыбнулся бродившему на цыпочках Евмею.
— Доброго утра тебе, господин, — ласковым голосом приветствовал его свинопас и без перехода заговорил о своих обидах, тем более тяжких и непростительных, что обижали не его самого, а его хозяина, царя Одиссея, который как ушел девятнадцать лет назад на войну, так с тех пор и не возвращался. Троя уже давно разрушена и разграблена, и Елена давно возвращена своему законному мужу, и другие цари уже вернулись домой с богатой добычей, а Одиссея нет и нет, и что прикажете думать его верному рабу, свинопасу Евмею — никто, кроме него и царицы, не верит, что басилей жив. Бесстыдные женихи гурьбой осаждают соломенную вдову, жрут, пьют и безобразничают в ее доме, режут лучших свиней, опустошают закрома и винные погреба, и некому защитить добро отсутствующего царя, ибо царевич Телемах юн и неопытен, ему и годика не было, когда Одиссей отправился на войну, а теперь ему всего только двадцать, и что он один может сделать против толпы женихов? Да и нет его, Телемаха: четыре месяца назад он снарядил корабль и отплыл к далекому Пилосу — узнать у тамошнего царя о судьбе отца, а потерявшие стыд женихи готовятся перехватить корабль на обратном пути и убить царевича, дабы сим богопротивным убийством развязать себе руки и заставить царицу Пенелопу выбрать себе нового мужа из их числа. Нет никакой управы на мерзких корыстолюбцев: жрут, пьют и портят юных рабынь в Одиссеевом доме, и самого Евмея заставляют ежеутренне пригонять им по пять-шесть лучших свиней из Одиссеева стада, и не в силах старый Евмей защитить добро своего господина, и сам вынужден жить впроголодь, и нечем ему угостить путников.
Тоон было двинулся к роднику, но оказалось, что старый Евмей опередил его: не прекращая стенать и жаловаться, наполнил студеной водой объемистую деревянную чашу и, ненавязчиво оттеснив гостя к ближайшему загону для свиней, стал лить ему на руки.
Уже вытирая лицо чистой полой своей теплой мантии, Тоон заметил голубоватую вспышку в дверном проеме хижины. Он сразу понял, что это за вспышка, и поспешно задал какой-то вопрос Евмею, который, к счастью, все еще стоял перед ним, спиной к своему жилищу. Евмей стал пространно и многословно отвечать, а Тоон краем глаза продолжал наблюдать за проемом. Такими вспышками обычно сопровождались большие прыжки Навболита, лишь недавно освоившего этот способ передвижения и, прямо скажем, злоупотреблявшего этим способом в силу своей лени и легкомыслия.
Ну конечно же, это был Навболит — вот он! Не найдя учителя в хижине, он шагнул из темного проема на свет, зажмурился и, увидев наконец Тоона (но не заметив, что Тоон не один), раскрыл рот. Тоон поспешно задал еще какой-то вопрос Евмею. Это было ошибкой: Евмей озадачился вопросом и замолчал на полуслове, обдумывая ответ. Всего на каких-нибудь две-три секунды замолчал, но этих двух-трех секунд оказалось достаточно, чтобы в полной тишине отчетливо прозвучал звонкий голос Навболита.
— Парус!.. — только и успел сказать Навболит.
Не договорил, увидев наконец свинопаса, шагнул обратно в хижину, пригнулся, ударившись головой о притолоку, и прыгнул.
Но обернувшийся на его голос Евмей успел увидеть и Навболита, и голубую молнию на том месте, где только что стоял Навболит. Издав непонятный горловой звук, богопослушный свинопас выронил чашу, вяло воздел к небу задрожавшие руки, колени его подогнулись, и он рухнул на землю, шлепнувшись лбом в коричневую навозную жижу, подтекавшую из-под заплота, подрытого хряком. «Подотчетным», — машинально подумал Тоон, соображая, как же ему теперь спасать ученика.
Четверо пастухов в подчинении у Евмея. Да не то десять, не то пятнадцать козопасов где-то поблизости, с которыми эти пятеро ежедневно встречаются. И Одиссеева дворня, которая тоже изредка видится с кем-нибудь из двадцати. И дома других басилеев рядом, а в домах — рабы, ремесленники, торговцы, мореходы… Широкая известность «чуду» обеспечена, если болтливый Евмей хоть словом намекнет о нем своим подчиненным. Бедный мой Навболит. Бедный Примней… А ведь Примней демонстрировал свое искусство (правда, сам демонстрировал — подробно, преднамеренно и хвастливо) всего-то дюжине ротозеев, случайных попутчиков — и немедленно был вознесен ротозеями на Олимп. У Навболита еще есть время. То есть, у Тоона еще есть время, а значит, у Навболита есть еще шанс… Один дурак — не беда, два дурака — опасность, три дурака — катастрофа. Еще не беда.
— Встань, Евмей! — произнес Тоон, стараясь придать своему голосу ласковую встревоженность, и, наклонившись над богопослушным рабом, обнял его за плечи.
БОГУ — БОГОВО
— А ты тогда что? — спросил Окиал и, отогнув ветку терновника, опять посмотрел на берег. Гребцы продолжали таскать с корабля золотую и серебряную утварь, аккуратной горкой укладывая добро возле спящего.
— А что я? — сказал Навболит. — Я прыгнул обратно, а тебя нет. Искал-искал, свистел-свистел, смотрю: корабль уже в бухту заходит. Я — сюда…
— Да не трясись ты так! — прикрикнул Окиал. — На вот лучше, глотни. — Продолжая наблюдать за берегом, он достал из ручья в глубине грота холодную скользкую амфору и переправил ее в руки Навболита. Тот покорно поднес амфору ко рту, но, так и не отпив, опять опустил на колени.
— Мы щиты забыли убрать! — сказал он.
— Это ты забыл. А я убрал, так что не беспокойся. Лучше скажи: Евмей твои прыжки видел?
— А когда ты их убрал?
— Сразу, как ты ушел. Так видел или нет? Ты откуда прыгал?
— Из хижины.
— И то ладно. Из-за стены или с порога?
— Не помню…
Окиал с досадой посмотрел на друга. Увидел его тусклые от страха глаза, прыгающие, непривычно распушенные губы, побелевшие суставы пальцев на горле амфоры. Вздохнул и отвернулся, опять уставясь на берег. Разгрузочные работы подходили к концу. Спящий продолжал спать. Двое мореходов на скрещенных руках осторожно переносили через борт белобородого плешивого старца (даже отсюда, из грота, с расстояния в сто с лишним шагов было видно, как неприятно грязен его хитон). Еще один не занятый разгрузкой гребец поджидал на берегу, с неуклюжей почтительностью прижимая к груди деревянную лиру.
— Ладно, — хмуро произнес Окиал. — Будем надеяться, что он ничего не видел.
— Никогда не подумал бы, что я могу так перетрусить! — твердеющим голосом произнес Навболит, делая отчаянную заявку на самоиронию.
Окиал почти без усилий изобразил на лице зависть и восхищение: самоирония всегда считалась одним из похвальнейших качеств учеников Тоона. Самому Окиалу она была болезненно недоступна. И все же… Примней тоже храбрился и самоиронизировал. Но учителя не оказалось рядом, а они с Навболитом ничем не сумели помочь Примнею.
