Джо Хилл - Произраки двадцатого века
Довольно неожиданно для себя я почувствовал вспышку чего-то похожего на гнев. Я рассердился не на нее, а на Эдди, который издевался над ней и говорил гадости у нее за спиной.
— Нет, — ответил я. — Но волноваться не стоит. Уверен, где бы он сейчас ни был, о тебе он не волнуется.
Ее глаза блеснули обидой. Я отвел взгляд и ушел, не оборачиваясь и уже жалея о своих словах. Пусть бы она скучала по нему, какая разница? Больше мы с ней не разговаривали. Не знаю, что с ней стало после окончания школы. Странно: ты общаешься с человеком, а потом под ним вдруг открывается люк и он выпадает из твоего мира.
Мне запомнилось еще одно событие, случившееся после исчезновения Эдди. Как я уже говорил, я старался не думать о том, что с ним произошло, и избегал всяких разговоров о бывшем приятеле. Это было легче, чем представляется на первый взгляд. Те, кому я не был безразличен, не докучали мне расспросами, чтобы не ранить меня упоминанием о внезапно пропавшем друге. К концу месяца мне уже казалось, что я действительно ничего не знаю об исчезновении Эдди Прайора… или вообще не знаком с ним. Все воспоминания о нем — пешеходный мостик, шашки с Минди, рассказы о брате Уэйне — я замуровал стеной тщательно уложенных мозговых кирпичиков. Я думал о других вещах. Я собирался пойти работать и подумывал найти что-нибудь подходящее в ближайшем супермаркете. Я хотел тратить деньги и почаще выходить из дома. В июне ожидались гастроли «Эй-Си/Ди-Си», и я мечтал купить билеты.
Как-то в начале апреля, в воскресенье, вся наша семья собиралась ехать к тете Недди на обед. Я поднялся к себе, чтобы надеть выходной костюм. Мать крикнула снизу — попросила заглянуть к Моррису и взять его новые ботинки. Я зашел в его крохотную комнатку — кровать аккуратно застелена, к мольберту прикреплен чистый лист бумаги, книги на полке расставлены в алфавитном порядке — и открыл дверцу стенного шкафа. Внизу выстроился ровный ряд обуви Морриса, а с одного его края стояли зимние сапоги Эдди — те самые, которые он скинул перед тем, как спуститься в подвал и навсегда исчезнуть в бесконечном лабиринте. Стены комнаты справа и слева от меня вспухли и опали, как пара гигантских легких. Меня охватила слабость, и я схватился за дверцу, чтобы не упасть.
Из коридора донеслись шаги матери, и она появилась в дверном проеме.
— Я чуть голос не сорвала, пока кричала. Ты нашел ботинки?
Я повернул к ней голову и попытался сообразить, о чем она говорит. Потом снова взглянул в шкаф, наклонился и взял новые ботинки Морриса. Закрывая дверцу, я промямлил:
— Да, вот они, нашел. Прости, я задумался.
Она подняла брови.
— Мужчины в этой семье все на один лад. Твой отец половину времени витает в облаках, ты бродишь, как в трансе, а твой брат — клянусь Богом, он того и гляди заберется в одну из своих фортеций и никогда оттуда не выйдет.
Сразу после своего двадцатилетия Моррис сдал экзамен по программе средней школы и в течение нескольких лет менял одну низкооплачиваемую работу на другую. Он жил сначала в родительском доме, вернее — в подвале, а затем — в Нью-Гэмпшире. Он продавал бургеры в «Макдоналдсе», таскал ящики на пивном заводе, мыл полы в торговом центре, пока наконец не устроился более-менее постоянно на бензозаправочную станцию.
Когда Моррис три дня подряд пропустил свою смену, его босс позвонил нашим родителям, и они поехали на квартиру к Моррису. Оказалось, что он выбросил мебель и развесил в комнатах от потолка до пола белые простыни, создав сеть коридоров с плавно вздымающимися и опадающими стенами. В конце одного из этих струящихся коридоров родители и обнаружили Морриса — он сидел на матрасе абсолютно голый. Он сказал им, что, если следовать через лабиринт коридоров верным маршрутом, дорога приведет тебя к окну, откуда откроется вид на зеленый виноградник, далекие утесы из белого камня и темный океан. Он сказал, что в воздухе там кружат бабочки и что он хочет попасть туда. Еще он сказал, что пытался открыть окно, но оно не поддалось.
Однако в его квартире было лишь одно окно, и выходило оно на стоянку на заднем дворе. Через три дня Моррис подписал бумаги, которые привезла ему мать, и согласился на добровольное помещение в Уэлбрукский Центр ментального здоровья.
Мы с отцом помогли ему перебраться туда. Это было в начале сентября, и мне казалось, что мы устраиваем Морриса в общежитие в частном колледже. Комната брата находилась на третьем этаже, и отец настоял, что обитый медью сундук с вещами Морриса он поднимет по лестнице сам. Когда он сбросил сундук со спины у кровати сына, его мягкое круглое лицо покрывала неприятная пепельная бледность, он весь взмок. Несколько минут он сидел, восстанавливая дыхание, и держал себя за правое запястье. Когда я спросил, что случилось с его рукой, отец ответил, что потянул мышцу, пока нес сундук.
Ровно неделю спустя он вскочил посреди ночи в кровати — так резко, что разбудил мать. Он опять сжимал запястье и шипел, как змея, с выпученными глазами и набухшими на лбу венами. Он умер за десять минут до прибытия «скорой помощи», от сердечного приступа. Через год за ним последовала мать. Рак матки. От инвазивных методов лечения она отказалась. Больное сердце, отравленное чрево.
Я живу в Бостоне, в часе езды от Уэлбрука. У меня выработалась привычка посещать младшего брата каждую третью субботу месяца. Моррис всегда любил порядок, режим, правила. Ему нравилось знать, когда именно я приеду. Мы вместе ходили гулять. Он сделал для меня бумажник из скотча и шляпу, сплошь оклеенную редкими крышками от бутылок. Не припомню уже, что случилось с бумажником, а шляпа до сих пор лежит на полке в моем кабинете, здесь, в университете. Иногда я надеваю ее. Она пахнет Моррисом, то есть сухим и пыльным подвалом.
Моррис несколько дней в неделю работал в закрытом отделении Уэлбрука, и в последний раз я виделся с ним именно там. Я случайно оказался в том районе и заглянул в Центр в рабочий день, впервые нарушив распорядок. Мне сказали, что Морриса можно найти в погрузочной зоне, за кафетерием.
Он оказался в узком переулке, идущем от парковки для сотрудников Центра к мусорным бакам. Работники кухни выбрасывали туда картонные коробки, и возле стены их скопилась целая гора. Моррису поручили сложить их и перевязать бечевкой, чтобы затем сдать на утилизацию.
Стояла ранняя осень, в кронах мощных дубов около парковки только-только замелькали красные листья. Я постоял у мусорных баков, наблюдая за Моррисом.
Он еще не знал, о моем присутствии. Обеими руками он держал большую белую коробку, открытую с обеих сторон, поворачивал ее то так, то эдак, зачем-то глядел сквозь нее, как в трубу. Его русые волосы взлохматились и торчали на затылке хохолком. Он напевал себе под нос какую-то песенку, фальшиво и тихо. Когда я услышал, что он поет, мир вокруг меня закачался. Я схватился за край бака, чтобы удержаться на ногах.
