Сергей Малицкий - Главный рубильник (сборник)
– А на самом деле? – поинтересовался я.
– На самом деле? – Флаг стал серьезным, – С точки зрения физиологии тебе до меня далеко, а вот насчет чувств.… Для того меня и послали, что чувствам меркурианцы подвержены меньше людей. А я вот даже завидую немного тебе.
Он хлопнул меня по плечу и улетел.
– Зависть не самое плохое чувство, – прошептал я ему вслед.
Я смотрел на удаляющиеся огни шлюпки и думал о Зинке, которая скрылась между звезд, и о том, что она мне все-таки отомстила.
Как же она мне отомстила!
2004 год
Скребки
На самом деле Будалла вызывал у Трапа симпатию. Единственный из четверых, исключая Кафшу, но та сразу заявила о себе особым образом, да и прочее было при ней. Чернявую Шаку постоянно трясло, словно она с раннего утра мечтала об опохмеле. Динак качался, как фарфоровый болванчик, и бормотал что-то на непонятном языке, а если молчал, то, скорее всего, спал – глаз узкий и не разберешь – спит он или жмурится. А вот Будалла оказался компанейским парнем; умел промолчать, когда не следовало зря чесать языком, а когда следовало, обходился парой уместных фраз. Да, нажирался почти каждый вечер до беспамятства, приходилось тащить его на себе то из одного бара, то из другого, но уж, по крайней мере, не валялся под эстакадами, откатываясь от порции дури, под себя не ходил. Да и сохранился он очень неплохо для сорока с лишним лет. Конечно, Будалла не мог сравниться с Трапом быстротой, но явно был сильнее, и вот ведь как складывалось – за два месяца знакомства ни разу не применил к своему партнеру силу, хотя применить ее следовало. Трап просто нарывался на зуботычину. Прокалывал добряку скафандр на видном месте, мазал магнитоступы клеем, сыпал в чай слабительное, лепил к рукояти пешни разрядник. Будалла только утомленно сопел и укоризненно мотал головой; неторопливо заклеивал скафандр пластырем, магнитоступы ставил на журнал учета облучений и шелестел на точке его приклеившимися страницами, слабительное определял по запаху, а от удара в несколько тысяч единиц напряжения только жмурился и покашливал, благо сила тока была невелика. Порой Трап даже думал, а не оставить ли Будаллу в покое, но умиротворенная доброта последнего словно сама провоцировала шуточки и насмешки. Хотя, наверное, дело объяснялось еще и другим. Добряк был двулик. Он преображался на точке.
На точке Будалла становился другим человеком. В его движениях появлялась резкость и суета. В голосе – раздражение и злоба. Непонятно с какого перепугу Будалла затевал разговоры о бабах, хотя дальше пересказа пошлых баек не продвигался. Периодически он рыгал и издавал иные звуки, которые, к счастью, достигали микрофона едва-едва. Короче говоря, на точке компанейский парень превращался в свинью. Но самым неприятным было то, что Будалла начинал орать. Ему казалось, что если он отдалялся от Трапа, от Динака, от Шаки, от Кафши с ее грузовичком-мусорщиком – то говорить следовало громче, а если отходил за какую-нибудь башенку или за маршевый двигатель – непременно орать, чтобы докричаться. Понятно, что и Трап, и Динак, и Шака, а порой и Кафша разражались в ответ проклятиями, потому как хорошего мало, когда тебе начинают рвать барабанные перепонки, но объяснить что-то Будалле на точке было невозможно. Он взрывался ответной руганью, сам жаловался на боль в ушах и начинал шипеть, что незачем повышать голос, имея перед жевалкой переговорное устройство. Когда же кто-то из его партнеров, да хоть сама Кафша, предъявляли Будалле те же самые претензии, тот невинно удивлялся – «А как же еще до вас докричаться, если я вас не вижу? Я ж не ору, я окликаю!» Дошло до того, что старшие прочих команд начали выговаривать Кафше за звуковую несдержанность низкорослого крепыша, и той пришлось отправляться к диспетчеру Порта и за изрядную мзду выбивать новые переговорники с отдельным диапазоном. К сожалению, это помогло не в полной мере. Если Будалла и прикрутил ручку громкости выкриков, то заменил их напеванием замшелых песенок, в которых он не только умудрялся перевирать слова и ноты, но и перекидывать их с песни на песню. Отчаявшись, Трап уже собрался залить Будалле переговорник плексом, но от крайнего средства его внезапно отговорил Динак. Фарфоровый прищурил свои и без того узкие глаза и прошептал Трапу на ухо.
– Ты давно Будаллу знаешь, дорогой?
– Два месяца, – раздраженно буркнул Трап, оглянувшись на душевую, в которой фыркал и пыхтел его акустический истязатель. – Как и всех вас. Но мне плевать, сколько я его знаю. Здесь все друг друга давно знают. Скоро я и тебя буду давно знать. Или ты пришел сюда на время?
– Безусловно, дорогой, – слегка насторожился Динак.
– Забудь, – сплюнул под ноги Трап. – Отсюда не выбраться. Отстой никому не нужен. Мы все отстой, Динак. В скребки сливают отстой.
– С чего ты взял? – скривил губы Динак.
– Потому что программа удержания рабочих мест «нет андроидам» создана для отстоя, – отрезал Трап. – Или ты думаешь, что какой-нибудь железный парень соскребал бы хуже нас ракушки с тушек? Лучше. И без скафандра бы обходился на точке. И без страховки. И без переговорников. И без выходных. Или ты променял место в какой-нибудь теплой конторке на этот скафандр, чтобы стать миллионером? Чего тебе не качалось в офисе у компьютера? Два месяца прошло, Динак. Ты еще не разочаровался? Мы – отстой, неспособный ни на что дельное. К этому следует привыкнуть и все.
– Не… – зажмурившись, протянул Динак и вновь принялся раскачиваться. – Нет, дорогой. Что тогда забыл в скребках ты? Ведь ты не считаешь себя отстоем, верно? Или в баре врут, будто папочка у забияки Трапа некогда был не последним человеком в Порту? Да и мамочка слыла важной персоной. Она ведь и теперь вращается в высших сферах? Или в низших? Ну, не дергайся, я ж в стратосферном смысле. Вот ведь как бывает, чем ниже опускаешься, тем оказываешься выше. Небожители топчут поверхность Токе, а отбросы – стальные решетки у них над головами. Мне, впрочем, все равно. Твоя жизнь. Хотя, любопытно. Нет андроидам, говоришь? Чего тогда дергаться? С одной стороны ты уже год отстаиваешься в скребках, а с другой чуть ли не каждую ночь лезешь на ринг. Зачем? Не смерти же ты там ищешь?
Было что-то такое в Динаке, что не позволяло с ходу запечатать ему рот. Впрочем, и в Будалле, Шаке, Кафше – тоже присутствовало нечто похожее. Два месяца вглядывался в них Трап, а все не мог понять, что. Грязь? Грязь была всюду – в виде масла и пыли, нечистот и обрывков упаковки. Сама жизнь в жилых эконом-отсеках Порта была грязью. Но даже грязь казалась на партнерах Трапа особенной, словно падали они в нее, не споткнувшись на ровном месте, а сбрасывались с высоты по собственной воле. Фыркали грязью, с трудом поднимались на ноги и, пошатываясь и издавая зловоние, смыкали плечи. Убогость? А хоть бы и убогость. Стойкая убогость пополам с гордостью. Убогим можно было простить хамство и ту же гордость, цена которой была грош. К чему наказывать тех, кому жизнь и так уже отписала по полной программе? Исключая, конечно, Кафшу. Убогость начиналась со взгляда, а у Кафши глаза горели. Так ведь и в глазах того же Динака никакой убогости не наблюдалось. И у Шаки, и у Будаллы. Скорее мудрость, а сверх того – наглость. Ну как ударить того, кто кажется тебе мудрым? Все равно, что ударить ребенка или женщину, мудрых по природе своей. Так что же останавливало Трапа – убогость, мудрость, наглость? Все понемногу? Но вот наглость… Усилие все-таки потребовалось, чтобы сдержаться. Кулаки пришлось глубже засунуть в карманы, да так, что комбинезон затрещал.
