Фрэнк Герберт - Дети Дюны
Он ощутил, как транс углубляется. Пришло это усилием внутреннего сознания, впитанного его «я», словно губкой — с последовавшим ощущением, что он изменяется. Это было живое Время, и ни секунды его он не мог удержать. Его затопили фрагменты памяти о прошлом и будущем — но были они как встряхиваемый калейдоскоп. Взаиморасположение их менялось в непрерывном танце. Память его была линзой, освещающим прожектором, выхватывающим фрагменты, но навечно неспособным остановить непрестанные изменения и перестановки, заполонившие его взгляд.
Через прожектор прошло то, что задумали они с Ганимой, прошло самым главным и выделяющимся — но теперь это его ужаснуло. Реальность видения болью отдалась в нем. Принимаемое на веру неизбежность заставила его «я» съежиться от страха.
И ЕГО КОЖА НЕ БЫЛА ЕГО СОБСТВЕННОЙ! Прошлое и настоящее накатывали на него, перехлестывая через барьеры его ужаса. Он не мог их разделить. На мгновение он ощутил себя заброшенным в Бутлерианский Джихад, полным горячего желания уничтожить любую машину, подражающую человеческому мышлению. Это наверняка прошлое — миновавшее, с которым покончено. И все же его ощущения неслись через опыт того времени, впитывая даже самые мелочи. Он услышал священника, говорящего с кафедры во время своей беседы: «Мы должны отвергнуть думающие машины. Человечество должно само пролагать свой курс. Это не то, что могут делать машины. Разумность зависит от программирования, не от микросхем, а конечная программа — мы!?
Он ясно слышал голос, видел, где он раздается — в огромном деревянном зале с затемненными окнами. Свет давало потрескивающее пламя. И беседующий с ним священник говорил: «Наш Джихад — это „программа стирания“. Мы стираем то, что уничтожает нас как людей!?
И Лито знал, что говорящий был до того слугой компьютеров, одним из тех, кто в них разбирался и обслуживал их. Но это видение исчезло, и теперь перед ним стояла Ганима, говоря: «Гурни знает. Он мне сказал. Вот слова Данкана, а Данкан говорил как ментат: „Делая добро, избегай дурной славы, творя зло, избегай осознания, что делаешь“.
Это наверняка будущее — далекое будущее. Но он ощущал его реальностью — настолько же насыщенной, сколь и любое прошлое из множества его жизней. И он прошептал: «Это правда, отец??
Но отец-память внутри него предостерегающе проговорил: «Не накликай несчастье! Сейчас ты учишься стробоскопическому мышлению. Без него ты выйдешь за пределы своего „я“ и заблудишься, утеряв свою истинную точку во Времени».
И настойчивы были рельефные образы. Незваные, они так и ломились в него. Прошлое-настоящее-сейчас. Без подлинного разделения. Он понимал, что должен поплыть по этому руслу, но плавание его ужасало. Как он сможет вернуться к какому-нибудь узнаваемому месту? И все же он чувствовал, что должен заставить себя отказаться от любых попыток сопротивления. Он не мог ухватить свое новое мироздание в неподвижных и маркированных кусочках. Ни один кусочек не стоит на месте. Ничто не может быть навеки упорядочено и сформулировано. Он должен выявить ритм перемен и среди изменений разглядеть саму изменчивость. Без знания, где ее истоки, он движется внутри гигантского moment dienheureux, способный видеть прошлое в будущем, настоящее в прошлом, СЕЙЧАС и в прошлом и в будущем. От одного удара сердца до другого он проживал целые века в сгущенном виде.
Ум Лито свободно парил, никаких устремлений души в компенсацию самосознанию, никаких барьеров. «Условное будущее» Намри витало слегка, но совместно со многими другими будущими. И в раздробленном его сознании, все из его прошлого, каждая внутренняя жизнь становилась его собственной. И, с помощью величайшего из всех в нем живущих, его «я» доминировало над жизнями-памятями. Все они принадлежали ЕМУ.
Он подумал: «Когда изучаешь объект с расстояния, только его принцип и можно разглядеть». Он достиг нужного расстояния и мог теперь разглядеть собственную жизнь: многочисленность прошлых и их памятей — его ноша, его радость, его необходимость. Но ПУТЕШЕСТВИЕ ЧЕРВЯ добавило еще одно измерение, и его отец больше не стоял внутри него на страже, потому что не возникало в том больше нужды. Лито ясно видел расстояния — прошлое и настоящее. И прошлое показывало ему его начального предка — того, кого звали Харум, и без которого не будет отдаленного будущего. Эти ясные расстояния дали ему новые принципы, ввели в новые измерения, к которым он приобщался. Какую жизнь он теперь ни выбирает, она проживается им как автономный отрезок массового опыта, настолько закрученной по спирали цепочки жизней, что ни одно единичное время жизни не идет в расчет по сравнению с отложенными на ней поколениями. Воспрянув, этот массовый опыт властен подчинить себе его самость. Он может сделаться ощутимым на личности, на нации; на обществе, на целой цивилизации. Вот почему, конечно же, Гурни внушили, что его нужно бояться — вот почему ждал нож Намри. Им нельзя позволить увидеть эту силу внутри него. Никому нельзя никогда увидеть эту силу во всей полноте — даже Ганиме.
Вскоре Лито выпрямился и увидел, что остался только наблюдающий за ним Намри.
Постаревшим голосом Лито сказал:
— Нет единого набора ограничений для всех людей. Универсальное предвидение — пустой миф. Только самые мощные из локальных течений Времени можно предсказать. Но в бесконечном мироздании и ЛОКАЛЬНОЕ может быть настолько гигантским, чтобы ум испуганно отпрянет от него.
Намри кивнул, не понимая.
— Где Гурни? — спросил Лито.
— Ушел, чтобы ему не пришлось увидеть, как я тебя убью.
— Ты убьешь меня, Намри? — интонации голоса Лито почти умоляли сделать это.
Намри убрал руку с ножа.
— Поскольку ты об этом просишь — нет. Вот если бы ты был безразличен. — Болезнь безразличия — это то, что многих погубило, — сказал Лито.
Он кивнул сам себе. — Да… даже цивилизации умирают от этого. Это как бы расплата, требуемая за достижение новых уровней сложности или самосознания, — он поглядел на Намри. — Так ты говоришь, ты следил, не появится ли во мне безразличие? — и он понял, что Намри — больше чем убийца: Намри изворотлив. — Как признак неукрощенной силы, — сказал Намри, и это была ложь.
— Безразличная сила, да, — Лито выпрямился с глубоким вздохом. — Не нравственное величие в жизни моего отца, Намри — лишь локальная ловушка, которую он сам себе соорудил.
Глава 40
О Пол,
Ты Муад Диб,
Ты всех людей Махди.
Повеет ураганом
Вздох из твоей груди.
Песни Муад Диба.
— Никогда! — сказала Ганима. — Я убью его в брачную ночь.
Она сказала это с тем ершистым упрямством, которое до сих пор не поддавалось никаким уговорам. Алия и ее советники прозаседали из-за этого полночи, заразив все королевские покои своей взбудораженностью, посылая за новыми советниками, за едой и питьем. Весь храм и прилегающая Твердыня бурно переживали разочарование невыработанных решений.
