Жюль Верн - «Если», 1997 № 11
Какая Ваша книга принесла Вам наибольший успех?
Трудность в том, чтобы определить — что именно считать успехом. Если говорить о коммерческой стороне дела, то есть о тиражах, то наибольшим успехом пользовался мой сборник «Изгнание беса». Если под успехом подразумевать признание, то признание получила книга «Монахи под луной». Все произведения этого сборника были отмечены литературными премиями: целых два «Странника» и «Бронзовая улитка». Если же считать успехом нечто такое, что не поддается определению ни в цифрах, ни в терминах, то здесь вне конкуренции «Малый апокриф». У этой книги странная судьба: ее тираж как будто растворился в воздухе. Никто никогда не видел, чтобы «Малый апокриф» где-нибудь продавали. На книгу не было, по-моему, ни одной рецензии. Она исчезла, словно и не была издана. Мне это было обидно, потому что я считаю «Малый апокриф» одной из своих лучших книг… И вдруг через несколько лет именно эту книгу стали просить самые разные люди. И вдруг выяснилось, что многие слышали об этой книге и хотели бы ее иметь. Вдруг выяснилось, что книга эта не только не умерла, но сейчас, пожалуй, является одним из наиболее читаемых моих сборников.
Вы оказались в глубоком космосе. На корабле авария. Вы должны провести там всю жизнь либо же устранить неполадки. Кого из персонажей, своих или чужих, Вы выбрали бы себе в напарники? (А. Коростелев, г. Орел)
В современной российской фантастике нет персонажей, с которыми хотелось бы иметь дело. Это либо «Человек рубящий», созданный коллективными усилиями писателей-килобайтников, существо с рефлексами антропоида, и, по-моему, просто социально опасный; даже лучший из них, герой романа Марии Семеновой «Волкодав», вызывает тревогу! Что он будет делать, когда рубить ему станет некого, не обратит ли пристальное внимание на своего напарника? Либо это «Человек, Влюбленный-в-Себя», каковы по сути своей персонажи произведений В. Рыбакова, любящие себя настолько страстно, искренне и самозабвенно, что я лично просто бы не рискнул вмешиваться в их отношения; нарциссизм — это тот же меч, только сладкий. Либо это «Человек опаздывающий» Андрея Лазарчука — автор нагружает сюжет таким количеством стремительно разворачивающихся событий, что герои его, находясь в дефиците литературного времени, просто не успевают проявить собственно человеческие качества. Наконец, это «Человек Препарирующий» Виктора Пелевина — холодный созерцатель даже не жизни, а бытия. Чувствовать себя насекомым, наколотым на булавку, не слишком приятно. Но не лучше и «Человек несчастливый» из моих собственных книг. Персонаж, ощущающий бытие как непрерывно разворачивающийся апокалипсис, и потому принципиально не могущий воспринять солнечное содержание жизни, вряд ли будет подходящим напарником даже для самого автора. Нельзя непрерывно чувствовать себя несчастливым, от этого устаешь не меньше, чем от эгоистической самовлюбленности.
Сейчас в российской фантастике — эпоха не личности, а сюжета, эпоха вселенских миров, а не отдельного персонажа. Это понятно: сконструировать мир легче, чем человека. Потому что для создания мира необходимо только воображение, а для создания человека нужна еще и душа — та, которой прежде всего должен обладать сам автор.
Роман «Я — Мышиный король». Имели ли Вы представление о нахождении места его действия в пространстве и времени?
Мир «Мышиного короля» — это прежде всего мир детства. Именно там он находится и в пространственном, и во временном отношении. Это Санкт-Петербург конца шестидесятых годов, но не тот, разумеется, Санкт-Петербург, который видели и воспринимали все, вдыхавшие воздух эпохи разочарования. Это город, который видел исключительно автор «Мышиного короля», и поэтому для постороннего наблюдателя он может выглядеть искаженным или вовсе придуманным.
Здесь мы сталкиваемся с одной из самых больших трудностей литературы: как передать другому то, что видишь и чувствуешь. В любви, которая встречается необычайно редко (я имею в виду именно любовь, а не секс и не семейные отношения), иногда бывают моменты удивительного прозрения, когда понимаешь не только то, что сказано и очевидно, но и то, что сказано, видимо, никогда не будет. Просто потому, что есть вещи, о которых не говорят. Собственно, это внезапное «прозрение сути» и есть критерий любви. Чтобы понимать, надо любить. И искусство прозрения в литературе — зго. тоже есть искусство любви. Начинается же любовь в детстве, когда воспринимаешь и мир, и всех людей в нем, как часть себя, и не отделяешь себя от других, жизнь От смерти, реальное от фантастического, — все это существует вместе, единой, неразрывно-слитной картиной.
Как бы Вы провели день, зная, что он — последний?
И в смерть мира, и в смерть отдельного человека поверить психологически невозможно. Умирает всегда кто-то другой, а личное «Я» испытывает непреодолимую веру & бессмертие. Кстати, для пишущих бессмертие — это литература. И, однако, если я буду полностью убежден, что этот мой день — последний, я, наверное, не придумаю ничего нового и оригинального: приведу в порядок дела и до самой последней минуту буду читать Пастернака.
Если же это будет последний день мира, то хорошо бы неторопливо пойти навстречу Закату. С последним днем мира надо прощаться именно так: Человек и Закат. И ничего более.
«Мумия» производит впечатление документальной повести. Существуют ли документы, на которые Вы опирались? Есть ли у Вас связь с политическими кругами? (И. Бабушкин, г. Скопин)
Повесть «Мумия», по моему мнению, чисто художественное произведение. Она выдумана вся — от первого до последнего слова. Никаких документов о реальном микробиозе я не читал и никаких связей с политическими кругами не имею. Писатель вообще должен держаться как можно дальше от власти. Однако удивительные превращения иногда происходят с фантастикой: чем сильнее выдумываешь, тем ближе это оказывается к реальности. Именно так произошло и с «Мумией». Например, для большей достоверности я предположил, что у президента России есть тайный советник, занимающийся прикладным оккультизмом. Мне это казалось логичным. Политики — люди мнительные. К прорицателям обращались и французские короли, и русские императоры. Я придумал такого советника, я сочинил ему внешность и род занятий, я дал ему имя по аналогии с Григорием Распутиным. Это был целиком вымышленный персонаж. И вдруг, когда повесть уже была отдана в печать, выяснилось, что у президента действительно есть такой не слишком афишируемый советник, и что занимается он именно прикладным оккультизмом, и что самое неожиданное — фамилия и имя его до последней буквы совпадают с теми, что я придумал. Это было фантастичнее любой фантастики. Пришлось срочно менять их в тексте произведения.
