Юлия Иванова - Дремучие двери (Том 2)
В Африке - акулы, в Африке гориллы, В Африке большие злые крокодилы, Будут вас кусать, бить и обижать. Не ходите дети, в Африку гулять...
В Африке разбойник, в Африке злодей, В Африке ужасный Бармалей. Он бегает по Африке и кушает детей, Гадкий, нехороший, жадный Бармалей.
Но папочка и мамочка заснули вечерком /вечным сном/ А Танечка и Ванечка - в Африку бегом. Вдоль по Африке гуляют, фиги-финики срывают Ну и Африка! Вот так Африка!..
Дети плачут и рыдают, Бармалея умоляют: Милый, милый людоед, смилуйся над нами! Мы дадим тебе конфет, чаю с сухарями. Но ответил людоед: нет!
Он страшными глазами сверкает, Он страшными зубами стучит, Он страшный костёр зажигает, Он страшное слово кричит: Карабас, Барабас, пообедаю сейчас!
Детей спас Айболит. Кто спасёт нас?
Дурацкие стишки эти лезли на ум, от новостей буквально мутило. Выпила рюмку коньяку - стало ещё хуже, снова полились слезы. Наконец, удалось заснуть. Проснулась среди ночи с плитой на груди. Депрессия. Даже молитва не помогала. В душе - лишь омерзение да бессильная ярость. Она поняла, что не знает себя. Что, оказывается, отчаянно любит Родину, - ту, которой больше нет. "Кипучую, могучую, никем непобедимую", где нет богатых и бедных, где "дружба народов - надёжный оплот", где всё "самое-самое". Где прорабатывали на комсомольских собраниях за эгоизм и аморалку, где в газетах дискуссировали, какая разница между любовью и дружбой, и унизительно ли брать чаевые. Она сходила с ума от тоски по этому искусственному тепличному миру, комфортному заповеднику, по родному аквариуму, пусть тесному, но теперь, когда аквариум разбит и хлынул в рот и нос "воздух свободы", оказавшийся грязным, ядовитым, она безумно захотела "домой". Пусть в обманный, в искусственно созданный, но в СССР. Даже очереди вспоминала теперь с нежностью. Даже цензуру. Подумаешь, болтать было нельзя! Будто теперь не громили, не закрывали оппозиционные газеты! Не убивали неугодных журналистов. На экране знакомые оборотни брызжа слюной требовали решительных мер и "раздавить гадину". Ходили зловещие слухи о расстрелянных на стадионе, изнасилованных раненых девушках. Её спасёт рынок. Гвоздики, розы, хризантемы, уже не хохляцкие, а голландские. Роскошные букеты для празднующих победу "буржуинов". К восьми приезжать, в шесть уезжать. Каждый день. Впервые она работала зимой. Крутила модные букеты... Когда не было покупателей, жадно читала газеты, кипы газет, надеясь откопать хоть проблеск надежды. Очень прилично зарабатывала. Большую часть денег отсылала инкогнито оппозиционной прессе - единственное, чем она могла насолить власти. Да ещё порой сочиняла злые стишки, отправляла в "День", вскоре запрещенный и ставший "Завтра", или в "Совраску". Инкогнито, разумеется. Иногда печатали. Эсэнговцы, эсэнгэбараны! В ваших эсэнголовах эсэнгнулисъ краны! До костей ободраны, в эсэнгульку пьяны И жуют из вас шашлык эсэнгэпаханы. СНГ... Она ненавидела эту аббревиатуру и нарисовала большой гроб, обвитый траурной лентой с многочисленными надписями в виде зловещих вариантов расшифровки: Сбылись Надежды Геббельса, Сбылась Надежда Гитлера, Сколочен Нашим Гроб... И гимн ельциноидов: Гибни, отечество, стадо покорное! Свалка народов сгорит и сгниёт, Знамя советское, знамя народное Вождь наш на рынке продаст и пропьёт! Она с наслаждением хулиганила - полюбила ездить домой в электричке и, если было мало народу, приклеивала на стены в тамбуре или даже в вагоне, стишки или листовки: Товарищ, верь, придёт она, Иуде Ельцину хана! И всей их банде, наконец, Настанет крышка... Дальше было уж совсем неприлично. Потом она увидела первое двустишие на митинговом кумаче, только вместо "Иуде" было "команде". Дурацкое ребячество, конечно, но она не могла совсем бездействовать. Похоже, кроме неё да немногочисленной "краснокоричневой" стайки никто не интересовался вялотекущим апокалипсисом в отдельно взятой стране. Где полегче чего заработать, повыгодней купить и продать, сплетни, пьянки, семейные проблемы, запретные прежде развлечения. Народу надоели всякие бывшие поначалу в новинку протестные демонстрации, митинги, вече, выборы, прогнозы - все равно ничего не менялось к лучшему. "Васька слушал да ел". И как в том клипе, время от времени "случалось страшное". Из двух зол выбиралось большее или оба, всё рушилось, гибло - финансовые пирамиды, надежды, предприятия, наука, армия, школы, библиотеки, киностудии, судьбы... Вокруг взрывалось, обваливалось, выжигало, трясло, сметало с лица земли. Некогда Святая Русь покорно плелась за соблазнителями и насильниками, голосовала за них, выпрашивая жалкие подачки с барского стола. "Какой тебя отравой опоили? В притон каким обманом завели?" - безответно вопрошала певица. Вампиры разбухали, лопались от крови, народ почёсывался и безмолвствовал. Доколе, Господи? Но было бы гораздо хуже, если б даровано нам было всеобщее благоденствие и на месте Святой Руси и Руси Советской возникло бы заурядное буржуинское царство Мамоны. "И духовно навеки почил?" "К свободе призваны вы, братия, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти; но любовию служите друг другу." /Гал.5:13/ "Если же вы духом водитесь, то вы не под законом. Дела плоти известны; они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, Идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, (соблазны), ереси, Ненависть, убийства, пьянство, бесчинство и тому подобное; предваряю вас, как и прежде предварял, что поступающие так Царствия Божия не наследуют. Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, Кротость, воздержание. На таковых нет закона". /Гал. 5:18-23/ Плод духа - не материальное благополучие, а состояние души...
* * *
"Господи, почему же ничего не случается? Встряхни нас, разбуди, погибаем!" - молилась она, призывая бурю, чувствуя, как страну затягивает гибельная трясина. Приболевший отец Тихон ушёл на покой в монастырь. Новый батюшка, отец Александр, распекал её: "Что ты всё о мировых скорбях, Иоанна, без тебя разберутся. Спасай себя - вон у тебя грехов сколько... Молись, постись, делай добрые дела, жертвуй на храм"... На храм она жертвовала - батюшка был молодой, энергичный, затеял большой ремонт. Забирал конверт с деньгами, подбадривал: "Не вешай, Иоанна, нос, всё тебе дал Господь, живи и благодари. За державу, конечно, обидно, как теперь говорят, но зато вон сколько храмов открывается - венчаются, детей крестят"... Иоанна упорно искала истину. Да, ей повезло в детстве, верующей пионерке, потом комсомолке, но разве ей не везёт сейчас? Хороший дом, нет проблем со здоровьем, с заработком, все члены семьи процветают... И действительно открываются храмы, и на всю Россию транслируются пасхальные и рождественские богослужения... Откуда же это постоянное тревожно-тоскливое ощущение соучастия в каком-то страшном действе, во грехе, сродни распятию - катастрофы, падения в бездну, запаха серы? "И, как один, умрём в борьбе за это..." "Умираю, но скоро наше солнце взойдёт". "Разве можно этих мучеников приравнять к тем, кто, ограбив народ: "ест, пьёт и веселится", отстёгивая от неправедных денег на храм с видом благодетеля, братаясь со священниками и упрекая прежнюю власть "в безбожии"? Отцу Александру упорные попытки Иоанны разобраться в происходящем не то чтобы не нравились (он в душе со многим соглашался), но пугали и нервировали - у него у самого было много сомнительных спонсоров, жертвующих крупные суммы на ремонт храма, на них-то всё и держалось. Он также видел, несмотря на значительный рост количества прихожан, плачевное состояние душ по сравнению с "совковым" периодом, особенно пугали роет сект и всяких агрессивных "ловцов человеков" с запада и востока, наркомании, даже среди местных школьников. И если раньше сугубой грешницей считалась пятнадцатилетняя девочка, забеременевшая от одноклассника, и отец Александр был счастлив, когда удавалось избежать аборта и повенчать детей, припугнув самих грешников и их родителей соучастием в грехе убийства и страшным судом, то теперь приходили малолетние "праведницы" уверенные в себе и в своей безгрешности ночные профессионалки, умеющие пользоваться презервативами и находить общий язык с милицией. Щедро протягивали батюшке баксы ещё детской ручкой с наращенными ногтями и обижались, недоумевая, почему батюшка не допускает к причастию. "Не лезь в дела начальства и молись о своих грехах," - повелел отец Александр. "Я теперь в послушании и плевать на всё", - уговаривала себя Иоанна. Усталая, она шла от рынка до вокзала с набитым кошельком и пустой картонной коробкой из-под цветов; и вокруг такие же как она, "вписавшиеся" в рынок инженеры, писатели, учёные, врачи, студенты, школьники, художники, учителя, побросав свои профессии и служение ближнему - продавали, доставали, доставляли, перепродавали, торговались, отдавали деньги в рост, что запрещено Небом. Росли финансовые пирамиды, так и не успевая вырасти, потому что приходил государственный рэкет и забирал всю кассу. Подчистую, на том основании, что в запрещённые игры нельзя играть. И распухали от денег, мотались на свои Гавайи-Канары, что-то спешно приватизировали, обрастали мерсами и виллами. А вокруг всё по-прежнему катастрофически рушилось, пищало, трещало, и куда-то девались деньги, и стонал, плакал одуревший народ, взывая к справедливости и совести. Да, по-христиански терпеливыми, верящими "в добрые намерения царя" и в правду власти воспитала своих граждан "империя зла"! И не менее одуревшие от крутых окладов телеведущие и газетно-журнальные борзописцы дружно повторяли заклинания, что во всём виноваты "проклятые коммуняки", доведшие страну до ручки. И что толку было напоминать, что это при Горбачёве сначала исчезло мыло, а потом постепенно всё, включая совесть. - Почему безмолвствует народ? - недоумевала оппозиция. А народ был частично зомбирован, частично занят выживанием, частично развращён, успев тоже напиться чужой кровушки. "...И духовно навеки почил..." Эти мальчики и дяденьки в фирменных упаковках и тачках, с оловянными глазам, поверившие, как и её Филька, что превращение бесценной своей жизни в доступные, как рулон туалетной бумаги, банковские счета, тусовки и презентации, их вечный страх перед разорением, проигрышем или просто пулей в тёмном подъезде - и есть "то самое"... Больные и "тяжело здоровые" старики и не старики наверху, одержимые властью, цепляющиеся за неё, заражённые ею, как чумой - они тоже были "на игле" и тоже боялись выпустить руль, ибо на Руси ослабевшего возницу всегда сбрасывали с движущегося транспортного средства чаще мёртвым, чем живым... И потом ещё долго кидали в труп камнями. Когда она уставала их ненавидеть, то жалела. "Кипучая, могучая, никем непобедимая" её Москва, святыня, отвоёванная у врагов кровью многих поколений - символ, оплот, защита от Вампирии перестроилась. Размалеванная, пошлая, коробочно-картонная, пародийная, похожая на портовый перевалочный пункт этими тележками, ящиками, тюками... Будто все разом кинулись куда-то переезжать или спасаться бегством с тонущего корабля. Или заделались спортсменами и бегут марафон - в этих китайских и турецких кроссовках и тренировочных костюмах. Или всем миром собрались на панель, скупая пёстрые безвкусные тряпки из гардероба портовых шлюх... Ядовито яркие, вызывающие упаковки вещей и людей, жвачки и продуктов - товары для туземцев. Оглушительная свара визжащих сцепившихся собак на случке - эти ребята с наушниками считали её музыкой, - зашоренные глаза и уши, глухое однообразное буханье по мозгам из наушников, будто им туда гвозди вбивали, и рот заткнут жвачкой и тело проспиртовано как в морге, кунсткамере, и посаженная, как бабочка, на иглу душа медленно умирает для коллекции князя тьмы, не осознавая своей смерти... Очумелые хваткие бабули с водкой и сигаретами, бомжи, девочки-нимфетки, словно сошедшие с порножурналов, площадный мат... И она, Иоанна, с набитым кошельком и пустой коробкой, в которой громыхают кости для Анчара, в черно-голубом, как у всех, тренировочном костюме, спешит на электричку. И плевать ей на всё. А всё так красиво и невинно начиналось - с речей, что ограда не нужна, что нас прочий мир примет с распростёртыми объятиями, не будет вообще никаких границ, никаких НАТО. С невинного частного кафе на Кропоткинской "для народа". Дали пальчик - отхватили целиком не только руку, но и заводы, жилые кварталы, полигоны, детсады, пионерлагеря, дома отдыха и санатории. Недра страны, её золотой и алмазный запас, её собираемые веками, политые кровью земли - всё на продажу. Оглянуться не успели - нет Великой Руси, Советского Союза, скоро останемся в пределах Садового Кольца, где открыли это самое кафе... Начинали с лозунгов дать всем нациям свободу - кто ж знал, что они тут же вцепятся друг другу в глотку? А не вцепятся, то уж шефы позаботятся и позабавятся, натравят! Охмурили посулами, телевизионными колдунами и золотыми удочками, вырывавшими внутренности вместе с последними сбережениями... И вот мы уже не народ великий, а стадо разрозненное, разбегающееся как с золушкиного бала после полуночи, и кучер наш - крыса, карета - тыква, и заперты ворота. И снова нам, как до семнадцатого, идти в услужение к госпоже-мачехе с её одуревшими от безделья дочерьми - и размышлять горестно, как уже несколько веков размышляли наши предки, всякие там лишние люди, народники и революционеры - разве для того нам дан бесценный дар жизни, чтоб служить пищей и подстилкой для свежевылупившихся номенклатурных упырят? Так не хотела думать, но думала Иоанна, зная, что ничего вслух им не скажет, а если и скажет, никто не остановится послушать, а если и остановится, никто не услышит, потому что не пожелает услышать. А то отправят и в психушку - не её первую и не её последнюю в Российской истории. Просыпаюсь с бодуна Денег нету ни хрена, Глаз заплыл, пиджак в пыли, Под кроватью брюки. До чего ж нас довели Коммунисты-суки! Будто Воланд со своей свитой давал ежедневный сеанс черной магии с последующими разоблачениями. Ваучеры, всевозможные девальвации, деноминации, акции дутых банков, финансовых пирамид, фондов, оборачивающиеся пустыми бумажками; заявления и обещания на самом высоком уровне, оборачивающиеся ложью и сотрясением воздуха - всё было пустым, искусственным, фальшиво-обманным, красивым гробом с мёртвыми костями. Редкое "добро", вроде всяких фондов милосердия, - "казалось", а не "было". Весь вроде бы на века построенный мир распадался, превращаясь в прах, как тело, из которого вынули душу... "Ушёл Господь..." - печально думала Иоанна.
