Гайворонский Борисович - Незваные...
Марина смотрела на распластавшегося человека с чёрным от угольной пыли лицом и не решалась начать «очистительную беседу». Его состояние не гарантировало должного успеха. По большому счёту ему сейчас было хорошо. Сознание заблокировалось от стресса, и его не прошибить. Пройдёт ещё несколько часов, и человек просто тихо задохнется собственными газами и углекислотой, так ничего и не поняв. «Нет, – подумала Марина, – так не пойдёт».
…Проню безжалостно встряхнула невидимая сила, отчего он вновь издал протяжный неприличный звук, и поставила вертикально, зажав между сросшимися между собой кальцитовыми сталактитами и сталагмитами. Новое узилище – небольшая карстовая пещера – было сплошь пронизано гребёнкой сосульчатых образований. Было влажно и прохладно. Тусклый свет горел где-то очень далеко, высвечивая длинный коридор из зловещих чёрных вертикальных теней.
Вплетённый в сосульки Проня попытался выпутаться из них, но ноги не слушались. Голые ступни проскальзывали, не находя плоской опоры. Долго стоять здесь босиком было бы страшной пыткой. Да и обувь бы не спасла. Марина постаралась на совесть. Именно из такого положения, в котором находился узник, выбраться было нельзя. Пять окружающих тело колонн не позволяли даже развернуться вокруг своей оси. Каждое плечо крепко обнимала пара каменных ног-сталагнатов. Темечко норовил пронзить острый и сочащийся каплями воды сталактит, а точно в промежность больно упирался расширяющийся книзу сталагмит, не позволяющий сомкнуть ноги. И завершал пыточный ансамбль толстый столб, подпирающий человека сзади… Да еще постоянно разъезжающиеся ступни. Ноги тряслись в жутком напряжении.
– Каяться будем, Прохор? – прокатился эхом женский распевный голос, как в старых добрых отечественных фильмах-сказках. – Время пришло.
Проня дёрнулся и вскрикнул, пробив голову сосулькой и больно сев промежностью фактически на кол.
– Пустите…, – жалобно прозвучал им самим неузнаваемый тонкий голосок.
– Если раскаяния не будет, ты останешься здесь навсегда…, – медленно пропело эхо.
– Я больше не буду, братья, р-ребята…, товарищи…
Голос молчал.
– Эй, я понял всё…, – Проня закряхтел, силясь сдержать рефлекс, но не смог. Живот раздуло, как барабан, и начались колики.
– Помолись, Прохор, за всех убиенных тобою…, – невозмутимо продолжал проповедь голос, – обиженных и обманутых… За Павла, оставившего двоих сирот… За братьев Александра и Сергея, за мать их, не пережившую трагедии…
Заточённый часто задышал открытым ртом и начал тихо постанывать.
–…За Алексея, оставившего любимую девушку, так мечтавшую родить ему сына… За зверски замученного тобой Рената…
Картины не такого уж далёкого прошлого с саднящим душу укором проносились в голове. Он вспомнил, как прямо в машине упомянутого Алексея в посадках у дороги он резал ножом горло бывшего кента за якобы измену братве и утаённую незначительную сумму, вовремя не отданную в общак. Как тот хрипел, пытаясь вырваться из рук удерживающего его напарника Прони. Как этот напарник, наглотавшись крови, бившей фонтаном из располосованной от уха до уха шеи, гоготал в исступлённом диком восторге и призывал Проню присоединиться к акту вампиризма. И Проня присоединился. Он вкушал кровь только что зарезанного приятеля, ловя раскрытым ртом пульсирующую и слабеющую струйку, а потом кричал, как зверь, в победоносном раже… Другой – Ренат, гордый боец из чужестранной группировки, не издавший ни звука, а только дерзко и с ненавистью смотревший в глаза истязающего его Прони. Он смотрел, не мигая, когда немецкий ржавый штык медленно пронзил его живот. Он продолжал смотреть даже тогда, когда придя в неистовство от плевка в своё лицо, Проня отсёк Ренату его мужское достоинство и пытался запихнуть ему в рот. А когда тот сжал зубы, они были выбиты ударом монтировки. Только после этого гордый боевик потерял сознание. А не угомонившийся на этом Проня всё кромсал и кромсал истерзанное тело, подвешенное за крючья в лучших традициях скорсезевских фильмов… Как он тогда гордился своими «подвигами», держа в страхе подчинённую себе братву!…
– А-а-а!… – вырвался из груди крик. – Господи, помилуй, господи, помилуй, господи…
Женский голос замолчал. Распятый сталактитами бандит прислушался к тишине и снова затараторил:
– Господи, помилуй и прости, господи…
Тишина теперь воистину была гробовой. Прошло несколько минут.
Хнычущий, стонущий и причитающий Прохор Заварзин вдруг увидел, как с самого дальнего конца коридора начали с грохотом и хрустом ломаться столбы и обваливаться потолки. Свет ярким снопом ударил откуда-то сзади. Мощный, как от прожектора, луч осветил зловещую картину рушащейся и катастрофически уменьшающейся пещеры. Вот уже полетели обломки к ногам, лицо секли мелкие осколки. Проня затрясся и, обезумев от ужаса, судорожно вытянулся в струну наперекор естеству. По лицу потекла кровь из пробитой головы. Кататоническая судорога больше не отпускала, хруст в черепе от вонзившейся в кость сосульки слился с грохотом приблизившегося обвала.
В самое ухо всё тот же певучий голос произнёс последнее:
– Иди с миром, Прохор…
…Неведомая сила швырнула его на кровать в собственном пустынном доме, голова несколько раз подпрыгнула на высокой пуховой подушке. Ноги и руки оставались какое-то время в каменном напряжении. Расширенные глаза уставились в потолок. По лицу, размывая кровь и угольную грязь, потекли слёзы, которых Проня никогда не знал. Но помнил маленький мальчик по имени Проша.
– Я больше не буду, мамочка, не буду… Не бейте меня…
Пока Марина отсутствовала, вжившись в роль и сконцентрировавшись всецело только на Прохоре Заварзине, Серж наблюдал за событиями и нервно покусывал ногти. Но пришлось отвлечься. По открытому эсвэ-каналу прозвучал робкий голос Бабика из парной:
– Карабас.
Он давно уже помылся и полностью привёл себя в порядок, даже причесал торчащие ёжиком волосы. Было жарко и душно. Сильно болел язык и ломило суставы. Но облегчение пришло неземное.
Сидя на каменном топчане, Бабиченко никак не мог решиться позвать таинственного человека, ходящего через стены. И вообще он чувствовал себя как-то странно, словно был опоен неизвестным дурманом. Против всякой логики сердце испытывало тихую радость и предвкушение чего-то хорошего. Смутные ассоциации из далекого детства приятно волновали душу и никак не хотели выплыть из памяти. Минут пятнадцать он сидел, пока наконец не решился тихо произнести «Карабас».
Перед ним возник всё тот же человек, вновь заставив Бабика вздрогнуть.
