Сэмюель Дилэни - Падение Башен
— ...то ли от безумия, — закончил Рольф.
* * *Вечером Джон и Алтер гуляли по темнеющей спиральной дороге. Они поднялись на верхние и оказались над всеми домами Тилфара, кроме центрального дворца. Город под ними тянулся к равнинам, а равнины к горам, которые все еще горели слабым светом радиации по зазубренным краям. Они заметили неподалеку фигуру, наклонившуюся над оградой и тоже глядевшую в город.
— Вы искали меня? — спросил Ноник. Джон покачал головой.
— «Враг» временами ищет меня, — сказал Ноник. — Я иду гулять, думаю, что убежал, и вдруг слышу голос ниоткуда, говорящий мне, что я ему нужен... — он резко засмеялся. — Это звучит дико, верно? Но я говорю о реальной вещи. — Он повернулся и сказал громко:
— Как ты чувствуешь себя сегодня, старый потомок металлических насекомых и селеновых кристаллов?
Из ночи пришел звучный голос:
— Я чувствую себя прекрасно, Вал Ноник. Но сейчас ночь, а не день. Это имеет значение?
Ноник снова повернулся к ним.
— Всякий раз догонит. С ума сойти, а? Захватил весь этот город проклятый. Пользуется индукционными полями где-то в миле ниже, чтобы сотрясать металлическую ограду в вибрации речи, так что вся ограда становится громкоговорителем.
— И он зовет тебя? — спросила Алтер.
— Он? Тысячи, тысячи мертвых людей, зажатых в миллионе транзисторов, обструганных и отполированных, сведенных в один голос — зовут меня. Этому голосу трудно не ответить. Но иногда мне хочется уйти туда, где я могу молчать.
— А еще кто-нибудь зовет тебя? — спросил Джон. Ноник непонимающе посмотрел на него, снова засмеялся, но на этот раз тихо и спокойно, и покачал головой:
— Нет. Я, видите ли, шагнул дальше Кли и Катама. Простые числа, последняя теорема Ферма, или проблема четырехцветной карты, или божественные законы — все это не имеет значения. Да, мы знаем все об исчезновении случайности, но в то же время оказывается, что мы по-прежнему, имеем с ней дело. Так что, идея случайности есть философское орудие, такое, как Бог, Абсурд, Существование, Смерть. Это не вещи, они имеют названия, какие мы произвольно даем всему: точильные орудия для лезвия восприятия, которым мы поражаем реальность.
— А как насчет твоих стихов? — спросил Джон. — Кли и Рольф не могут сказать, лучше они стали или хуже.
— А я могу, — ответил Поник. — Они лучше, чем я писал или мог бы написать раньше. И это самое ужасное, о чем я должен думать. Поэзия как и все, что делает человек, даже в этом городе, восстает против смерти. Но вы видели когда-нибудь медленно умирающее животное? В процессе умирания оно осознает, как то, что его гибель неотвратима, так и то, что оно еще живо, и его крик поднимается на октаву выше с невообразимой энергией. Это и есть мои теперешние стихи. Рольф и Кли не понимают их, потому что они мало слышали и музыки, звучащей в этом ряду... — он помолчал и улыбнулся. — А может быть, и потому, что я в самом деле безумен.
Моя жена была художницей. Мы любили друг друга и имели друг о друге ясное представление, по крайней мере, в нашем искусстве. Наши родители не признавали его вообще. Музей Торона купил папку ее рисунков — семь были исключены как непристойные, а Королевское общество собиралось издать мою первую книгу при условии, что я уберу пять стихотворений, в которых «чрезвычайно подчеркивались некоторые печальные аспекты общества, включая слабость и распущенность правительства». Мы услышали о Новом Городе на материке и хотели поехать туда. Мы собирались уехать ночью, потому что мой друг, работавший в правительственном офисе, задерживал, насколько мог, ордер на мой арест, в результате которого я мог бы попасть на рудники. Те «печальные аспекты общества», которые я критиковал, готовились обрушиться на меня.
Но ночью... она была... Я тогда действительно спятил. Но я пришел в себя, неся голоса сотен немых. Я понял, каких высот я мог бы достичь, потому что видел надиры их оснований. Я понял, как мелко все, что я написал до тех пор, понял, что все это не было поэзией. Видите ли, хороший поэт ранен речью и тщательно осматривает раны, чтобы знать, как их лечить. Плохой же поэт только разглагольствует о боли и воет об оружии, которое раздирает его. Великий поэт ощупывает обожженные края погубленной плоти ледяными пальцами, скользящими и точными, но в конечном счете его стихи — это отклик, двойной голос — сообщающий о повреждении. Раньше никто из нас не был ранен достаточно сильно. Ее скульптуры и живопись были столь же незначительны, как и мои прежние высказывания. Но если бы убили не ее, а меня, ее работа содержала бы все то, что теперь содержит моя. Вот почему я надеюсь, что я сумасшедший, и то, что я пишу, выходит из свихнувшегося мозга. Я думаю, что теперь мои стихи лучше, чем когда-либо, но надеюсь, что это суждение больного мозга — способность к критике разорвана скорбью. Потому что, если они великие... — он заговорил шепотом, — они стоят слишком дорого! Питаемые разрушением, зажиревшие от величия.. Они не стоят этого!
Что-то щелкнуло в Джоне. Он увидел, что Алтер тоже почувствовала это, потому что ее пальцы туго сжались на его руку. Он выпустил ее плечи, смущенный тем, что возникло в его мозгу. Он отступил назад, не зная, бороться ли с этим, не зная, как принять это. Он быстро пошел обратно. Что-то уже начало формироваться в холодных сводах его черепа и сверкало, как брошенный из мрака энергонож. Алтер и Ноник пошли следом.
Когда он ворвался в контрольное помещение, Кли и Рольф с удивлением посмотрели на него.
— Что с тобой, Джон? — спросила подошедшая Алтер. Он схватил ее за плечи и медленно повернул вокруг себя. Оторопевший Ноник отступил к Кли и Рольфу.
— Я хочу сказать вам кое-что, — четко произнес Джон. — Вы знаете, что существовал план прекратить войну. Но... Но люди, создавшие и войну, и план, теперь умерли. Алтер и я были частью плана. И когда они умерли, мы с Алтер пытались остановиться, но не смогли. Мы должны были любыми средствами прийти сюда, в Тилфар, несмотря ни на что, на то, что они умерли... как будто мы были рабами! — он перевел дух. — Пленниками! Мы были частью плана для прекращения войны, а вы, Кли, Рольф, были частью войны. Нет, я знаю, вы плутовали, как могли, но все-таки вы были частью войны. Нет... Ты, Кли, помогала строить компьютер, а вы, Рольф, знали, в каком состоянии была империя. Вы могли бы сказать об этом, оказать такую же помощь, какую вы оказали Городу Тысячи Солнц, когда проходили через него. Но вы ничего не сказали, но теперь это уже не важно. Я не знаю, чем был ты, Вал: добровольцем, точкой в случайном мире, или случайным наблюдателем в таком мире, где порядок есть самоуничтожение. Но и это теперь не важно. А я? Не важно, кто я? Неуклюжий мальчишка, заключенный или свободный теперь мужчина и не такой уже неуклюжий. Так вот, я хочу спросить — он повернулся к Алтер, — тебя, потому что ты учила меня, и я люблю тебя, — он повернулся к Кли, Рольфу и Ионику, — и вас, потому что вы учили меня, и я уважаю вас... — Он вдруг повернулся к стене с циферблатами и закричал:
