Брайан Плант - «Если», 2002 № 05
Перевод Г. Гудимовой и В. Перельман, вышедший у нас в 1976 году, восстановил купюры, слово «Солярис» приобрело женский род, но всех тонкостей оригинала не передает и этот перевод. Более того, поскольку в нем переводчики везде пишут слово «Океан» с прописной буквы, оно становится как бы именем собственным. То есть получается, что разумный Океан и планета Солярис — это разные существа, хотя у Лема такого разграничения нет.
Увы, неадекватная передача произведения на другие языки всегда вызывает появление «сущностей сверх необходимого», и Лем упоминал как-то о неудачном «психоаналитическом» подходе к тексту романа, поскольку критик анализировал диалоги на английском языке, и в результате находил в них такие «глубины», которых в романе нет и быть не может, потому что польская идиоматика была попросту неверно переведена…
Советском Союзе первый отклик на роман был отрицательным. Э. Зиннер в «Сибирских огнях» опубликовал рецензию, которую озаглавил «Маленькие люди в большом космосе». Чуть позже Ю. Котляр в «Молодом коммунисте», раздавая «серьги» в основном советским фантастам (прежде всего Стругацким), повторил и «углубил» доводы Э. Зиннера: «Неизвестное может быть всяким. Но как изображает писатель известное! Посмотрите повнимательнее на героев «Соляриса». Ведь это же люди, это же человеки будущего! И как мелко, как подло они выглядят — все трусы, и у каждого за душой гнусность. Самый симпатичный из них «всего только» довел до самоубийства беззаветно любившую его женщину. Материковая идея «Соляриса» удивляет и разочаровывает. Грубо говоря, она в следующем: «Человек — дрянь».
Тему неподготовленности коллектива станции к встрече с необычным продолжил М. Лазарев. В статье «Ответственность фантаста» он писал: «Уже сегодня среди биологов, физиков, астрономов, космонавтов — среди тех, кто стоит у переднего края науки, можно найти примеры человеческой психики, хорошо тренированной для возможных встреч с явлениями, которые не сразу будут поняты и объяснены. Так стоит ли допускать, что люди эпохи глубокого звездоплавания, участники специально подготовленной научной космической станции окажутся психически менее устойчивыми, чем лучшие из наших современников?»
Но помилуйте, в романе есть как минимум один исследователь, Сарториус, который методично продолжает работу, не обращая внимания на личные проблемы. Неужели роман выиграл бы, если бы автор изобразил в нем трех таких «роботов», которых ничто не может пронять?
Возникает интересный вопрос: должен ли художник ограничиваться какими-то искусственными рамками, установленными ранее (наукой ли, общественными условиями и т. п.), дабы укладываться в границы мировоззрения потребителя? Мне представляется, что этот четко сформулированный вопрос заранее содержит в себе отрицательный ответ. Ну посудите сами, интересны были бы «Трудно быть богом» и «Солярис», если бы они рассматривали поставленные в них проблемы в рамках производственного романа — о том, как должны работать разведчики в государстве Арканар и сотрудники исследовательской лаборатории на орбите планеты Солярис? Чем отличались бы они от многочисленных для тех времен повествований о запуске новой домны или строительстве полярного туннеля? Наверное, можно написать достаточно интересно и об этом, но ведь это будут совершенно другие произведения!
Сам автор, судя по всему, относился к своим персонажам совсем по-другому. В одном из интервью Станислав Лем говорил: «И вместе с тем я хотел бы прославить мужество и стойкость людей, моих героев, которые вопреки всему остаются на планете, чтобы понять и познать Океан, познать Неизвестное. В этом их долг ученых, их человеческая привлекательность». Мне кажется, что все это говорит один из героев «Соляриса», умнейший Снаут: «Мы принесли с Земли не только дистиллят добродетели, героический монумент Человека! Прилетели сюда люди такими, какие они есть в действительности…» Впрочем, на всех не угодишь. Леонид Леонов в одном интервью отмечал: «Однако то, что вы называете «странным миром», не должно быть полностью придуманным, лишенным абсолютного чувства реальности. А такие надуманные концепции все чаще появляются в литературе. Пример тому хотя бы «Солярис» Станислава Лема… Поэтому он — фантаст, но отнюдь не художник».
Однако большинство читателей романа отнеслось к нему по-другому. Реакция могла быть от наивно-трогательной (например, читательница из Киева прислала Лему вторую часть романа «Солярис». «Мне так понравилась Ваша книжка, — писала она, — что захотелось написать 2 том. Прочтите его, пожалуйста…») до углубленно-аналитической, свидетельствующей о том, что «нетерпение потревоженной совести» (выражаясь словами Колдуна из «Обитаемого острова» Стругацких) не может оставить равнодушным самых разных людей. О романе уважительно и восторженно отзывались и ведущие писатели-фантасты, и ученые, и школьники. Отец Александр Мень, человек, казалось бы, весьма далекий от фантастики, написал даже специальную статью о проблемах контакта с иным разумом в литературе, где «Солярис» Лема играет далеко не последнюю роль.
Любопытное признание можно найти в незаконченной повести братьев Стругацких «Дни кракена», вошедшей в заключительный том нового собрания сочинений. В пространном монологе главного героя о любимых книгах, который с большой уверенностью можно считать и авторским, есть такие строки: «Лем. У меня только «Астронавты» и «Магелланово облако». Когда и если выйдет отдельным изданием «Солярис», я их выкину. А пока пусть стоят, представляют в моей пятой и последней библиотеке любезного сердцу моему пана Станислава».
В целом можно согласиться с мнением, высказанным Кшиштофом Тёплицем в одной из первых рецензий на роман: «Солярис»… через пятьдесят лет можно будет читать без стыда или, что еще хуже, сочувствия убожеству человеческого воображения». Во всяком случае, прошедшие с тех пор 40 лет лишь укрепляют в этой мысли.
Еще одно наблюдение в связи с языком произведений Лема. О выразительности его языковых средств свидетельствуют описания по крайней мере двух совершенно фантастических ландшафтов. Можно перебрать тысячи научно-фантастических книг, но не найти столь же зримые описания выдуманных явлений. Это рассказ о творениях на планете Солярис — загадочных симметриадах, мимоидах, древогорах, длиннушах, быстренниках и т. д. — и описание Бирнамского Леса на Титане в «Фиаско», который, правда, в отличие от шекспировского, никуда не идет, но постоянно меняется. Эти описания можно перечитывать бесконечно, снова и снова мысленно представляя описанное в движении, в цвете, в переливании форм. Это феерическое зрелище чарует и завораживает. Рассудок протестует, когда пытаешься проанализировать, какими средствами это достигается, попытки расчленить это описание на составляющие части вызывают почти физическое ощущение ускользающих из ладоней песчинок-слов — это почти то же самое, что разделить слово на буквы или звуки, пытаясь понять его смысл. Но ведь прежде, чем все это описать, автор сам должен был зримо представить все это. Может быть, правы те, кто подозревает Лема в том, что он с помощью инопланетян побывал на других планетах или же переносился на машине времени в грядущее? Ах, как легко мы готовы принять на веру самые нелепые предположения, лишь бы оправдать свои собственные лень и несобранность!..
