Виталий Чернов - Сын Розовой Медведицы. Фантастический роман
Сейчас он слышал запах паленого мяса, приглушенные, но ликующие голоса двуногих. Что еще они собираются с ним сделать?
Шаги — ближе, полновесные, тяжелые шаги сильного к побежденному…
Оба встретились взглядами. Взгляд угасший и равнодушный. Взгляд внимательный и грустный.
Послышался голос:
— Ну, как твои дела, дружище? — Голос тихий, ласковый и тоже по-своему полный неизъяснимой тоски, как немой крик души связанного пленника. — Плохо тебе?
Ильберс сел рядом на камень, подпер широкий подбородок подушечками ладоней. Из-под одеяла виднелась полоска смуглого дикого тела, одинаково привыкшего и к жаре и к холоду. Перевивающиеся, как по весне змеи, круги аркана врезались в него крутыми витками. Видно, как пульсирует кровь, с трудом находя отток под этими петлями, под которые не просунуть и пальца. Ильберс слегка перепустил узлы.
Кто-то остановился за спиной. Не оглядываясь, Ильберс жестом велел уйти. Ему хотелось остаться с пленником один на один.
Спутанные пряди длинных волос давно уже не знали ни воды, ни мыла, ни ножниц. А ведь когда-то их, двух мальчишек, стригли вместе овечьими ножницами, как стригут и теперь матери своих сыновей в степных стойбищах и аилах — наголо, лесенкой, с рубцами выстригов. Неужели когда-то они бегали вместе, ловя бабочек и стрекоз, галопируя верхом на гибких лозинах? И этот несчастный умел говорить, как умеют говорить все дети в свои два года? Отец вспоминал, что они были похожи друг на друга. Но где оно, это сходство? Да как же так случилось, что этот родной по крови человек перестал им быть? А ведь они могли бы и дальше остаться вместе. Вместе росли бы, вместе попали бы в школу к учителю Сорокину, а позже ездили бы по аилам учить грамоте бывших кочевников, неся им свет и познание. Потом кончили бы университет… Ведь все было возможно! И вот этот скрученный сейчас веревками исполин знал бы, что такое Земля и Вселенная, Миг и Вечность, Бесконечность времени и Бесконечность пространства; он знал бы, как растет колос и дает людям пищу; он научился бы смеяться и плакать, любить и ненавидеть, бороться за счастье себе подобных…
Хуги через силу пошевелил грубыми, пересохшими губами. Они были у него шершавы, изрезаны тонкими морщинками и растянуты. Оттого и рот казался большим и мужественным. Из-под верхней губы в вязкой слюне обнажились крепкие зубы. Такими зубами можно было дробить трубчатые кости самого большого марала.
Ильберс отвернул кромку одеяла. Поглядел на огромную кисть руки. Ногти короткие, толстые, со следами обломов. Ладонь в складках. Он ощупал ее пальцами — тверда и упруга, как подметка из воловьей кожи. Каждый удар ею — как удар свинчаткой, каждая хватка — мертвая, хватка тисков. Сухие массивные колени с плотными подушками верблюжьих мозолей. Природа не позаботилась о красоте. Ей нужен был вольный и сильный зверь. И она создала его, отняв взамен человеческий разум.
Ильберс поднялся и ушел к костру, вернулся с кружкой воды. Наклонившись, несколько капель пролил на жесткий рот. Губы не разжались, и вода стекла по щеке на плечо, изрытое шрамами. Ильберс вылил всю кружку, но Хуги так и не разомкнул рта.
— Удалось напоить? — спросил Сорокин, когда Ильберс вернулся.
— Нет. Боюсь, что это шок.
Сорокин вздохнул:
— Не беспокойся. Жажда и голод свое возьмут.
— Мне больно на него смотреть, Яков Ильич. В глазах у него невыносимая мука.
— Естественно. А как же? Пройдет и это. Садись ужинать да пора отдыхать. Напряженный день у нас выдался. Да и не спали мы эти ночи…
Мясо протомилось насквозь. От него шел такой аромат, что и сытый снова почувствовал бы голод. Каждый резал от зажаренной туши сам и, обжигаясь, перекидывал кусок с руки на руку. Натертое солью, мясо уже не нуждалось в досаливании. Но Ильберс ел без аппетита. Сполоснув после еды руки, он ушел в шалаш и снова принялся читать дневник.
Тетрадь в клеенчатом переплете была исписана больше чем наполовину, но Ильберс, повинуясь какому-то безотчетному желанию узнать, какие умозаключения строили Дина и Федор Борисович, наблюдая Хуги, не стал читать весь дневник, а отыскал в тексте именно то место, где описывалась первая с ним встреча.
«Федора Борисовича, — писала Дина, — больше всего, пожалуй, тревожит сейчас загадка, каким образом сумел выжить мальчик, став частью звериного мира, частью дикой природы. Сегодня весь день с того момента, как мы в первый раз увидели Хуги, Федор Борисович вспоминает историю за историей, которые уже были известны науке…
В Германии в 1344 году был найден ребенок, воспитанный волками; в Ирландии в 1671 году обнаружили мальчика, вскормленного овцами; в 1920 году близ индийской деревушки Годамури были найдены в волчьем логове две девочки трех и восьми лет; в 1923 году охотники из горного Ассама нашли пятилетнего мальчика в логове леопарда… Примеры за примерами. Но это только те примеры, где люди, вернув снова в свое общество дикого ребенка, пытались как-то очеловечить его. Однако все их попытки кончались трагично. Дети не только не становились полноценными членами общества, они погибали. Почему?…»
Но ведь, очевидно, думал Ильберс, имели место и другие случаи, когда дети, воспитанные дикими зверями, не были обнаружены и пойманы? Тогда что становилось с ними? Почему не удавалось увидеть взрослого дикого человека? Значит, они тоже погибали? Опять это «почему». Загадка за загадкой…
Спустя несколько страниц Ильберс вдруг наткнулся на такие строки:
«Федор Борисович высказал мнение, что «дикие» дети не выживают в природе, очевидно, потому, что сама мауглизация человека есть процесс регрессивный во всех отношениях, и прежде всего в физическом. В ходе эволюции у человека выработалось вертикальное положение тела, соответственно расположился и центр тяжести, и специализировались группы мышц, «рычаговые» системы, сложилась своя «география» и у внутренних органов. Горизонтальное же расположение тела в принципе меняет все качественные, жизненно важные свойства человеческого организма…»
А ведь в его суждениях, подумал Ильберс, есть прямая обратная связь. Дети, возвращенные в общество, должны погибнуть еще быстрее — от новой ломки психики и новой перестройки организма. Дунда, бесспорно, был прав в своих выводах. Известен единственный случай, когда двенадцатилетний мальчик Виктор, пойманный в 1797 году в лесу под Авейроном, прожил у парижского врача Жана Итара до сорока лет. Местные жители, где он был пойман, утверждали, что мальчик вел дикую жизнь не менее семи лет, он ходил на двух ногах, ловко лазал по деревьям. А Хуги? Разве Хуги не повторение этого примера? И да, и нет.
