Александр Казанцев - Сильнее времени
Виленоль хотела и не смела себе верить — это был Петя!
— В Москве вас люди заждались, — сказал ей японец.
— Может быть, не только там, — загадочно ответила Виленоль.
Добрый Ан ничего не понял. Японец тоже.
Глава вторая
ТЕНИ МИНУВШЕГО
Виленоль приехала в лесной домик к Ратовым на «малый концерт Вилены» задолго до назначенного времени. Арсений еще не возвратился из звездного городка. Дома была только Вилена.
Она восхищалась своей внучатой племянницей, ее «подвигом зрелости», ее вспыхнувшим сценическим талантом, побывала уже на репетициях в театре, где ради новой артистки, признав ее необыкновеннее мастерство, возобновляли старинную пьесу. И для Вилены среди ее новых современников самой близкой стала Виленоль.
Они были, как сестры. И, как старшая сестра, «Вилена, встретив Виленоль и усадив ее рядом с собой на ступеньки веранды, задушевно спросила:
— Так вот, сестренка моя из будущего, откройся мне! Почему мы так сурово обошлись с Петей тен-Кате?
Виленоль смутилась, покраснела, потом оправилась:
— Он предательски повел себя — выступил против Великого рейса, против своих и моих друзей.
— Ах вот как? А ты не подумала, что никто из этих друзей не переменил своего отношения к Пете тен-Кате? Он ведь ничего другого не хотел, кроме блага человечеству.
— Не надо меня уговаривать! — запротестовала Виленоль.
— Может быть, найдем причину? — предложила Вилена.
— А как? — удивленно взглянула на нее Виленоль.
— Рассказывай.
— О чем?
— Все, что теперь помнишь о своей прапрабабке.
— Об Аннушке? Но я ничего о ней как следует не знаю.
— Как так ничего не знаешь? У меня тоже пробуждали генную память. Мне снились сны… сны из далекого прошлого… Тебе не снятся?
— Нет. Я просто кое-что помню.
— Давай попробуем представить себе жизнь твоей Аннушки Иловиной.
— Право, я не знаю… Все так смутно…
— Так что ты помнишь о ней… самое далекое?
— Помню подвал… Окна под сводчатым потолком, а на нем разводы мокрых пятен. В окнах — серый колодец…
— Это внутренний двор дома, — решила Вилена. — Ну еще?
— Помню, что было весело, а почему — не знаю. Часто пар стоял в подвале. Помогала маме стирать…
— Это Аннушка помогала, а не ты.
— Ну конечно! И помню еще отца… разного…
— Как это так разного?
— Сначала в кепке, усталого… от него пахло машинным маслом… Наш город он называл Питером.
— На заводе работал.
— Потом — веселый такой, в матросской бескозырке, в тельняшке… Братик Андрюша все примерял тельняшку, а я — бескозырку… перед зеркалом.
— Не ты, а Аннушка.
— Прости, все путаю. И помню того же отца в бескозырке, но с пулеметными лентами крест-накрест на груди. Говорил, что буржуям — амба и еще про Зимний…
— Это очень интересно. Значит, он был не только современником Великой Октябрьской революции, но и ее участником.
— Помню его лицо. Была в нем и гордость, и строгость, и пыл борьбы. Хорошо помню потому, что все старалась перед зеркалом передать его выражение.
— Так вот когда в твоей Аннушке начинали пробуждаться ее способности!
— Я не знаю… И снова помню отца. В кожанке, в скрипучих ремнях. И все плакали…
— Значит, уходил на фронт, — заключила Вилена. — Гражданская война.
— Вспоминаю уже не подвал, а огромную пустую комнату, нетопленную… На потолке фигурки крылатых мальчиков. Интересно было заставлять братика Андрюшу принимать такие же позы.
— Режиссерские замашки?
— Ну что ты!.. Прежняя барыня проходила мимо бывшей своей гостиной с задранным носом, на нас и не смотрела… а раньше посылала меня за извозчиком.
— Значит, в том же доме переехали… прачкины дети…
— Интересно было представлять эту барыню перед зеркалом. Братик и мама смеялись.
— Определенно актерские замашки. А барыня? Тоже смеялась?
— Тоже. И совсем не сердилась. Помню, как учила и хвалила меня за произношение и понятливость. Артисткой она была.
— Это уже факт биографии! И что еще?
— Потом очень смутно… Ведь каждый, если начнет вспоминать свое прошлое, увидит лишь несвязные картинки… И еще засели у меня в памяти стихи.
— Прочитай.
О ветер города, размеренно двигай
Здесь неводом ячеек и сетей,
А здесь страниц стеклянной книгой,
Здесь иглами осей,
Здесь лесом строгих плоскостей,
Дворцы-страницы, дворцы-книги,
Стеклянные развернутые книги.
— Постой, постой! Это уже совсем другое время! Судя по всему, это описание новой Москвы! Это, пожалуй, вторая половина двадцатого века. Ты попросту не можешь этого помнить.
— А я помню. И даже скажу, чьи это стихи, где их слышала. Это Хлебников! И читали их в Брюсовском институте, куда я бегала из студии Художественного театра послушать поэтов.
— Хлебников? Двадцатые годы! А описана в стихах Москва семидесятых годов. Это же проспект Калинина, построенный чуть ли не полвека спустя. Дома в виде развернутых книг. Стекла — строчками… Иглы высотных зданий!..
— Я сама не знаю, — смутилась Виленоль. — Я ведь только вспоминаю. Говорят, что поэзия и фантастика — сестры. Видимо, поэт угадал замыслы будущих зодчих…
— Ваятелей лица эпох! — подхватила Вилена. — Но это значит, что твоя Аннушка, очевидно, перебралась с родными уже в Москву.
— Да, да, конечно! Москва! Шум, суета, звонкокопытные лихачи и лохматые увальни-битюги. Трамваи, до одури звенящие и переполненные… И все люди торопятся…
— Да, так и описывают Москву тех времен.
— А потом — огненная река льется в подставленный ковш. И во все стороны летят веселые искры. Ярко так!
— Завод?
— И брат мой — уже инженер.
— Аннушкин брат Андреи Михайлович Иловин. Должно быть, она с ним уехала. На Урал.
— Почему на Урал? — удивилась Виленоль.
— Я ведь изучила все, что могла, о жизни Ильина, когда унаследовала его память. Мой Ильин встретился с твоей Аннушкой на Урале, где она играла на клубной сцене. На первых ролях была.
— Ой, помню, помню! Миша Ильин! Приехал из Ленинграда к родным. Так все быстро случилось…
— Да, Аннушка твоя стремительная была. Разом выскочила замуж…
— И мы вместе отправились в Москву… за своим будущим!
— Это ты хорошо сказала — «за будущим»!.. И что же у тебя всплывает в памяти?
— Вокзалы… набитые пассажирами залы, теснота, узлы, чемоданы, чьи-то беды, горести… Пожалуй, я тогда на людское горе больше всего насмотрелась.
