Валерий Белоусов - Витязи из Наркомпроса
— Не всех. Царя-Батюшку, пожалуйста, уж не воскрешайте! Изрядный был говнюк. Такую великую державу, и так бездарнейше просрал, извините, Наташа…
— Хорошо, уговорили. — добро улыбнулся Сванидзе. — Не будем вам Николая Александровича Романова воскрешать. Да это мало кому пока и по силам… Но в войска вас вернуть я в силах… Вполне.
— В какие еще войска? — удивился комроты РККА Бекренев.
— В самые что ни на есть боевые! В наши! Которые ведут сейчас непрерывную, отчаянную, кровопролитную войну и в Туркестане с басмачами, и на Дальнем Востоке с Японией… За этот год там было сорок восемь боестолкновений! Разве же это не война? Слушайте, Бекренев! Вы же русский патриот, не так ли? Вам ли отсиживаться с вашим боевым опытом в тылу? Ну же! Решайтесь. Представляете, вы, в военной форме, с шашкой в руках, на лихом коне…
— Никогда я лошадок не любил: спереди они кусаются, сзади брыкаются…, — усмехнулся поручик.
— Да ведь это я просто так сказал. Не хотите на лошадке, служите тогда военврачом! Всё одно: звание, форма, жизнь! А не тусклое прозябание, как сейчас…
— Жи-и-и-изнь, значит?! Жизнь, это хорошо…, — совершенно непонятно съязвил Бекренев. Странный он какой-то… Мизантроп.
— «Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, то даю её; Итак, если Ты поклонишься мне, то всё будет Твоё!» — негромко сказал бородатый, неопрятный, толстый поп.
— Евангелие от Луки цитируете, а именно то самое место, где Сатана Христа искушал? — национально ответил вопросом Сванидзе. — Ну, хоть я и не Князь Мира сего, но кое-что я и для вас изыщу… Например, тихий приход в ближнем Подмосковье. Нынче вакантен, к примеру, вот… Да, Церковь Покрова Пресвятой Богородицы в Черкизове… Это платформа Тарасовка с Ярославского вокзала, на пригородном поезде полчаса езды от центра Столицы. Ох, ну и храм… Построенный в начале нынешнего века и ныне сей храм поражает своим величием и красотой архитектуры и заслуженно является одним из самых богатых памятников церковного зодчества! Храм и колокольня, высотою более 50 метров, образуют единый ансамбль, строгие пропорции которого создают впечатление монументальности, хотя церковь не велика по размерам. Вместимость около 500 человек. По отзывам в храме хорошая акустика, по звучанию он не уступает Большому залу Московской консерватории. Здесь любил петь в церковном хоре сам Федор Шаляпин! А колокола! Четыреста пудов серебра и меди! А специально выстроенный церковный дом, в котором вам так удобно будет разместиться со всей семьей…
— Извините душевно, но не могу не поинтересоваться: а где теперь мой предшественник? Где он теперь служит?
— Он переведен… в другое место… И, я надеюсь, весьма скоро вы с ним встретитесь! (В июне 1937 году храм уже два месяца как разграблен и обращен в склад, колокола сброшены и разбиты, приходский священник о. Киприан, ныне новомученник Московский, расстрелян ещё в мае месяце на полигоне «Коммунарка», за то, что… он приглашал, подлец, детей по воскресеньям посещать церковь! Сванидзе об этом прекрасно знал.)
— А для меня что сделаете? В МГУ определите? Да уж заодно и оживите моих детей? — подал голос вонючий оборванец, похожий на нищего…
Николай Иванович посеръезнел своим умным лицом:
— Нет, товарищ Актяшкин…
— Уж сразу я стал и товарищ? Одна-а-а-ако…
— Да, товарищ… Мы не в силах ничего исправить, но мы готовы сурово покарать тех негодяев и подлецов, тех клеветников, которые поломали вашу жизнь!
— Да? И доцента Мурельмана вы тоже покараете?
— Э… ну… надо же всё-таки дифференцировать… вы же понимаете…, — начал было Сванидзе… А потом вдруг подумал: «А чего это я, собственно, жмусь? Я что же, всерьез собираюсь выполнять то, что им нынче наплету?» И решительно сказал: — Да! И Мурельмана тоже!
— Это очень хорошо… Тем более, что Исаак Самуилович уже двенадцать лет как преставился. Приказал всем нам долго жить! Похоронен на еврейском кладбище в Саран-Оше. Но, думаю, вы его там легко откопаете и сделаете ему строгий выговор…, — откровенно веселился поганый бич. (Бич — бывший интеллигентный человек).
— Дяденька, дяденька, а мне? — подергал Сванидзе за штанину тощий шкет явно босяцкого нрава.
— А тебя, мальчик, мы определим в хорошую… да что там, в отличную школу! Окончив которую, ты станешь моряком или даже летчиком! Хочешь ведь быть летчиком? Да?
— Ага, дяденька… И поплыву я отсюда на легком катере… или полечу на ероплане, с пропеллером в кармане!
Николай Иванович решительно остановился. Он не был дураком, потому как дурак в этом ведомстве не выживал как-то… Вот подлецы и негодяи успешно выживали, а дураки там и от роду не водились.
— Так вы… Вы все! Решительно отказываетесь от сотрудничества? — огорченно спросил чекист.
— Почему же? — удивленно спросила девушка. — Вовсе нет! Сотрудничество, ведь это же хорошо!
— И хорошо весьма! — с удовольствием добавил поп.
— Но у нас есть одно условие: покажите нам ту девочку, которая из Барашевской школы нам письмо написала…
— Зачем?! — не понял Сванидзе. — Мы вам её фотокарточку покажем…
— Да нет, не надо… Раз уж мы так долго ехали, хочу на неё посмотреть…
Сванидзе призадумался… С одной стороны, самочку уже передали в виварий для проведения гуманной вивисекции, а с другой стороны… Увидят, и поймут, что с нами шутки плохи. Всё к лучшему…
И он утвердительно кивнул головой. Ах, Николай Иванович, Николай Иванович… Ну как же вы так неосмотрительно поступаете?… всё безмерная гордыня ваша. Которая есть недаром смертный грех…
1.Именно сегодня, именно здесь Натка вдруг поняла, что она мертва… Мертва окончательно и бесповоротно. Казалось бы, не изменилось ничего: все так же мягко ложилась под её уютно растоптанные лыковые лапоточки усыпанная пожелтевшей хвоей лесная дорога, всё так же пробивались сквозь сомкнувшиеся кроны уходящих к небу оранжевых стволов косые солнечные лучи, в которых все так же серебрилась тонкая невесомая паутинка… Не синели ногти, не холодели руки… Глаза всё так же замечали и искрящийся потёк янтарной смолы, и резную изумрудную хрупкость папоротника, и неспешного, сияющего черным лаком надкрыльев рогатого жука, переползавшего через дорогу… Уши все так же слышали пенье невидимых птах…
Лучше бы Натка оглохла. Право слово… Каково, скажите, двадцатилетней девчонке было услышать чудовищный, мокро-чавкающий хруст, с которым тяжелая бита проламывала человеческие черепа? Каково было ей видеть — пусть мерзких, преступных, но — людей? испуганно вжимавшихся в землю в ожидании своей очереди? И даже не пытающихся не то что сопротивляться, а даже прикрыть растопыренными пальцами напряженный в ужасе затылок, на котором от страха дыбом встали коротко остриженные волоса?
