Александр Бачило - Академонгородок
Следопут, видно, давно в этой клетке дыру углядел, кинулся прямо к ней, юрк — и внутри! Зверь на прутья налетел, но не пробил — сам чуть не убился. Зарычал свирепо, давай землю под прутьями рыть.
Мы стоим, смотрим. А что делать? Далеко с добычей не уйдешь, да и носильщиков меньше стало. Слава Богу, зверь на нас — никакого внимания, роет, только камни летят. Следопуту тоже деваться некуда. Сидит в клетке, ждет. Ну и дождался.
Зверь, даром что здоровый, а порыл-порыл, втиснулся под прутья и, глядим, голова уж в клетке! Уперся, рванулся — и весь там! Беда Следопуту! Сам себя в крысоловку загнал. Тут бы ему надо по клетке побегать, зверя закружить, да в ту же дыру и выскочить, а он, бедолага, с испугу сплоховал, полез, чего-то, наверх, прямо по добыче, с ветки на ветку, со ступеньки на ступеньку. Да разве от такого убежишь! Следопут со ступеньки на ступеньку прыгает, а зверь — сразу через три. Добро еще — понапутано там из добычных пластин, крючков да хвостов — прямо заросли. Нам отсюда как следует не разобрать, но видно, что несподручно здоровенному чудищу по этакой путанице Следопута гнать. Однако, и не отстает.
Следопут со страху уж на самые хвосты забрался, думал, там его зверю не достать, да просчитался. В три прыжка влетело чудище на самый верх и, по хвостам шагая — прямо к нему, теснит в самый угол. Тут уж нам очень хорошо все видно — забрались высоко, как на показ. Жмется боец к решетке, на нас оглядывается. Ну и мы смотрим. Без командира остались, сейчас и проводника прикончат…
Зверь, кажется, и не спешит, выбирает, как половчее его ухватить. Пасть разинул, зубищи наружу выставил и — шажок за шажком — все ближе…
А что дальше произошло я вам и не скажу — не разглядел. Следопут метнулся, будто от отчаянья, да, оказалось, неспроста. Ухватил он какую-то блестящую загогулину, вроде той, что на двери, и — дерг! А от нее — искры! Как загудело в клетке, хвосты разом дрогнули, зашелестели меж собой, и, не знаю отчего, но зверь вдруг тявкнул жалобно, заскулил, задергался, как в спину уколотый, а потом голоса у него совсем не стало. Так молча и околел.
Мы из-под кучи своей повылазили, глазам поверить не можем: добыча убила своего же сторожа! А Следопута — главного на свете вора — пощадила! Это как же понимать? Выходит, и впрямь, мы здесь законные хозяева? Раз добыча сама в руки просится, и не зверюге охранному помогает, а нашему бойцу-добытчику? Вон он, из клетки выбирается, гордый, как сто отрядных командиров. К нам идет ленивой походочкой, и морда сонная, будто все ему нипочем и раз плюнуть.
Окружили мы его, в бока пихаем, молодец, дескать, этакое страшилище уконтрапупил!
— Ладно, чего там! — Следопут отмахивается. — Пошли скорей отсюда, пока другие не вернулись…
— Нет, погоди, — Плетюня ему в ответ, — тут одно маленькое дельце осталось…
Все обступили Следопута еще плотнее, слушают, что Плетюня говорить будет. Смотри-ка ты! Увалень, увалень, а тут разговорился, что твой командир!
— Это, — говорит, — хорошо, Следопут, что ты зверя победил. А что в пустые холмы нас привел, так просто замечательно. Мы этого теперь никогда не забудем.
— Ну? — Следопут ничего не понимает, смотрит на каждого по очереди.
Не догадался еще, хоть и умный.
— А вот то, что ты добычу бросил, — Плетюня неторопливо объясняет, — это очень плохо.
Дошло, наконец, до Следопута, заметался.
— Да вы что, ребята?! Вот же она, добыча! Целехонька! Я же спас ее! И вас всех от собаки спас! Разве непонятно?!
Плетюня ко мне поворачивается.
— Чего он раскричался?
— Уговаривает простить.
— Как это так — простить? — Плетюня удивляется.
— Ну, подумайте! — Следопут втолковывает, мечется от одного к другому. — Ну, напрягите мозги свои мышиные! Если бы я за добычу, как все, держался, что с нами было бы?! Кто бы добычу домой потащил, если бы всех вас тут передавили, как кур? Кто?!
— Ты, Следопут, не мудри! — Плетюня спокойно отвечает, — Мы тебе про одно, а ты нам про кур! Закон простой — добычу не бросать. А там уж, как Бог даст…
Он оглядел отряд.
— Что решим, братцы? Мне одному вскрывать, или кто поможет?
Ну, я и помог…
Плохо спать стал. Всю ночь ворочаюсь. И выпивка не помогает, только хуже от нее. Тошнит, а не забирает, и во рту горечь. То ли уж специально такую гонят, чтоб и последнюю радость у нашего брата отнять? Глотнул, да срубился — вот и все счастье бомжево. Нет, мешает оно кому-то! Не спи, калечный, мучайся, каждую секундочку этой жизни сволочной разжуй, да проглоти! Намаешься так за ночь, под утро только прикемаришь чуть-чуть — тут другая беда. Сны наваливаются. И всегда одни и те же. Куда-то ползу я через подземные ходы, через травы высоченные, пробираюсь под железными конструкциями, каких сроду не видано было, и носом, на нюх, ищу ее — добычу.
Чертов старичок! Все уши своей добычей прожужжал, снится она уже! Но началось это не так давно, с тех пор, как Казбек стал по два укола засандаливать. Рвет из спины свою вытяжку, а потом через ту же иглу что-то обратно закачивает. Возможное ли дело — такую муку пережить? Вот и не выдерживает человек — с ума сходит. Если бы я один такой был, так сомневался бы еще насчет уколов. А то ведь всех наших колбасит, как порченных! Злые стали, наглые. Нинка Костяну зубами в горло вцепилась, чуть до смерти не загрызла — еле отняли. Это что же такое с людьми делается?!
… И опять верчусь, не могу пятый угол найти. На спине совсем спать разучился, тянет все время клубком свернуться и ноги к носу подтянуть. Да тут еще зуд этот! Раньше, бывало, заведется по летнему времени какая-нибудь живность в волосьях, чешется помаленьку до холодов, а зимой ей другая на смену приходит — еще спокойней. А теперь не так. Крупно зудит, без отдыха. И больше всего — в руках и в ногах, в самых пальцах. Я поначалу струхнул, думал, не гангрена ли после тех заморозков, а теперь понял, в чем дело. Когти у меня растут. Да такие прут твердые, неломкие, острые и с загибом. Подобрал этой весной ботинки в лесопарке — почти новые, крепкие, думал, износу не будет. Куда там! Вдрыск! И во все дыры когти торчат. Да разве в одних когтях дело? Я, вон, вчера сунулся в гастроном, чего-то все ларьки закрыты были, так мент у дверей аж позеленел, как меня увидел, и, ни слова не говоря — за кобуру. Видно, совсем я засинячил, на человека стал не похож. Ну и хрен с ним! В гастроном больше не хожу. Не то, чтобы я мента боялся, нет. Вовсе даже наоборот. Достань он тогда пистолет, вряд ли успел бы выстрелить.
Вот это меня больше всего и пугает. С каких это пор я опасным стал?! Может, с голодухи такая злость? Что-то уж больно несытные времена пришли. Возле столовской помойки что ни день — драки. Хотя вываливают, вроде, и не меньше, чем раньше. Много ли той еды нашему брату надо было? Поклевал корочку, чтоб не пить без закуски — и ладно. Не зря ж говорят: алкаш спиртом сыт и спиртом сс…т. А тут — с холодами, что ли? — какая-то прямо прожорливость напала. Ешь, ешь — и все мало…
