Юрий Петухов - Бойня
Рассудила всех Охлябина.
— Да какая разница кто там воду мутит, — выкрикнула она, — главное, что нам пути туда нету. В обход переть придется!
— Дело говорит, — поддержал Охлябину Однорукий Лука.
— Тогда тем более Доходягу резать надо, — распсиховался Тата, — резать и коптить, впрок, не то пропадем без шамовки!
Трезвяк перепугался до полусмерти, его уже почти и без ножа зарезали. Но смекалка не подвела Доходягу.
— Не спешите, мужики! — запротестовал он. — Там же битых навалом, выбирай любого и лопай! И эти… которые висят!
— Тьфу! — Длинная Лярва скривилась и сплюнула. Совсем, на ее взгляд, мужички измельчали, все о жратве да о жратве, одним словом, мерины. Сама Лярва питалась черными лопухами, от них не растолстеешь, фигурка будет ладная и все прочее… И потому Лярва нашлась первой: — Хватит уже! — рявкнула она неожиданно громко и нахально. — Мы все дороги прошли, одна осталася, одна сторона. Надо топать быстрее, вот до городу и дотопаем. А там и шамовка, и чего душе ни захочется. Город!
И так она это хорошо и красиво сказала, что все вдруг опамятовались — в город! в город!! в город!!! там все есть!
Трезвяку влепили последнюю зуботычину и, обходя стороной лихой поселок, бодро зашагали вперед.
И опять они шли долго-долго. Шли, обходя горящие деревни, из которых доносилась дикая пальба и нечеловеческие вопли. Шли потаенно, прячась от чужих взглядов, от недоброго глаза, зарываясь в дыры и вползая в норы при еле слышном из далекого поднебесья рокоте тарахтелок. Шли сосредоточенно и истово, как подлинные паломники идут к святым местам. Шли, не теряя веры в спасительный, радужный, почти нереальный, заоблачный город, которого, может, и не было вовсе. По дороге окочурилась Длинная Лярва, так и не дождавшаяся исполнения мечты, наелась вместо лопухов лиловых поганок да и померла. Отстал и потерялся где-то Однорукий Лука, может, его пустырные шакалы съели, а, может, пятнистые в расход пустили — никто не знал. Сломал ногу Тата Крысоед. Его оставили на окраине очередного горящего поселка — авось, подберут, выходят, коли не оторвут и второй ноги вместе с головой. Но через неделю Тата нагнал компанию, прикостылял, хромая и матерясь, с прикрученной проволокой к бедру деревяшкой. Обложил всех почем зря да и побрел дальше.
А еще через месяц пути прибился к ватаге шустрый старичок — лысый как булыжник и горбатенький.
— Куда путь держим, народ честной? — спросил он нагловато, без церемоний.
Подозрительный Тата хотел старичка прибить. Но Додя Кабан отвел четверорукого в сторонку да пригрозил, что ежели еще встрянет поперек вожака, то самого его прибьет.
Додя ответил прямо, хотя и настороженно:
— В город идем, правду искать. А ты кто такой будешь? Старичок захихикал и сказал:
— А я и есть городской, я вам дорогу укажу. А звать меня Мухомор.
— И все?
— А что еще надо?
— Фамилию надо! — потребовал подозрительный Кука Разумник.
— Фамилия у мене Московский… Додя поскреб затылок рукой.
— Непонятная фамилия.
— Вот и я говорю, непонятная, — согласился старичок, — потому и не говорю людям, только смеются все, переспрашивают, мол, каковский-каковский? Я им — Московский, а они пуще прежнего хохочут! Веселый у нас народ, хороший.
Старичок не соврал, он бодро бежал впереди, вприпрыжку и вприхромку, напевал под нос веселую песенку без слов, да дороженьку показывал.
Все чаще им навстречу попадались какие-то люди с флагами и тряпицами. Они шли кучками, и глаза уних горели. На паломников этилюди смотрели как на ненужный никому мусор.
— Кто это? — спрашивал Додя у старичка. Тот объяснял:
— Городские. Раньше не ходили, а теперь все ходют и ходют.
— Видать, правду знают, — заключил Доля.
— Почему это? — не понял Мухомор Московский.
— Глаза у них правдой горят, будто ничего кроме правды и не видят!
Старичок покивал, похихикал, обругал Мустафу, чтоб вперед не забегал. Ему самому в ватаге среди паломников веселей было, и не так боязно. Чем ближе оставалось до города, тем меньше стреляли, палили, жгли да вешали. Видно, у города и в окрестностях диверсанты не водились.
Наконец из смрада и смога начали выступать неясные, но огромные развалины, каких в поселке никогда не видывали. А вот труб становилось все меньше. И проволоки колючей убавлялось.
— В городе благодатно, — приговаривал Мухомор, улавливая настроение, — город, это место непростое, я вам много чего про город расскажу, дай только бог, добраться! Я грамоте разумею, много читал да и с людями толковыми общение имел, со мной не пропадете. Эх вы-и, провин-циялы!
Додя кряхтел, поправлял толстый шарф на шее, но не препирался. Старичок им сейчас ох как нужен был.
— Это не город еще, а пригород только, — вещал Мухомор, — а вы уж и рты поразевали, село!
Издали, сквозь туман паломники узрели и вовсе непонятное для них и величественное, одним словом — чудо света! На площади, на самом чистом месте, вдалеке от развалин стояли два огромных ржавых почерневших шара. И прямо от них вверх шел несусветно великий и толстый столб, увенчивающийся набалдашником. Эдакое великолепие можно было только в сказке увидать.
— Стоит, — важно сказал Мухомор, — и еще тыщу лет простоит.
— Да ну?! — изумился Мустафа. — Моя не верит!
— Вот тебе и да ну! Одним словом, из титана сработано! — торжественно заключил умный старичок.
— А чиво это — тытан? — не понял любопытный Му-стафа.
— Не знаю, там не было прописано, — не моргнув глазом, ответил Мухомор. — Сказано только — на века, любые бури, холода, войны и катаклизьмы, мать их, перестоит!
Додя Кабан выразительно покачал головой. Город! Вся правда в нем. А вокруг вранье да дурь!
Они прошли еще немного, и стало видно, что увенчивает столб вовсе не набалдашник, а чья-то лысая, лобастая голова с утино торчащим носом, перекошенной челюстью да вдобавок в очках.
— Кто ж это, — восхищенно выдохнул Тата Крысоед, — небось, генерал? Или министр?!
— Сам ты генерал, обезьяна! — сказала Охлябина и ткнула Тату в бок. — Мынистр хренов!
Старичок Мухомор смерил обоих презрительным взглядом, будто смотрел не с высоты своего вершкового росточка, а с верхотуры грандиозного монумента. Но все же растолковал неучам-деревенщинам.
— Это гений всех времен и народов, олухи, родной отец всей подкупольной демократии, учитель и просветитель. А зовут-то его, как прописано было в умных книгах, Андрон Цуккерман, понятно?! Не вам чета, не Кабан какой-нибудь, и не Кука Обалдуй, и не Охлябина… Сейчас и имен таких давать людям не могут, разучились. Он всем глаза открыл, знатный был человечище — матерый, подковы в кулаке гнул и трактаты писал, кого куда посадить и где резервации делать, а где нет. Сам-то так и помер, сердешный, а по его заветам Барьер поставили, чтоб, значит, все поровну, чтоб два полушария — с трубами и без труб. Ой, матерый, едрит его! Весь город сгнил да рассыпался, а он стоит… потому что учение верное, вот так!
