Александр Соколов - Тайна прикосновения
Так прошли они около ста метров. Неожиданно с правой стороны, там, куда они должны были сворачивать, забрезжил огонёк. Он то пропадал, то появлялся вновь, мерцая в ночи, как заблудшая душа. По мере приближения к утерянному повороту огонь стало видно лучше. Он мигал, словно маяк на берегу.
Иван сложил ладони рупором и крикнул в ночь: «Э-ге. гей!» Его голос потонул в свисте ветра. Тогда он остановился, подошёл к саням и выдернул из них пучок соломы. Слава богу, спички оказались сухими.
— Пашуня, крути жгуты из сухой соломы! Она под овчиной!
В снежной круговерти солома горела плохо, её задувало налетавшим ветром. Было видно, что далёкий огонёк приближается, и Иван решил крикнуть громче, не переставая зажигать жгуты. Наконец ночь ответила слабым отголоском: «. ей. ией!»
Марчуков понял, что кто-то едет из Александровки по той дороге, на которую они должны были свернуть, и продолжал идти рядом с лошадью, в короткие остановки зажигая солому. Вскоре голос, отвечавший ему, стал слышен лучше, и уже можно было различить: «Пятро. ич!»
Они встретились у самого поворота, и обе лошади призывно заржали в ночи, узнав друг друга. Усков запряг красавицу Аргентину и сейчас соскочил с лёгких санок, держа в руке керосиновый фонарь.
— Батюшки вы мои, дык как же так. — причитал Усков, — ведь когда поехал- то, снежок был меленький, а тут что началось! Гляжу, ночь уже, а вас нет как нет! Дык я.
Иван обнял своего конюха и тёзку Ускова рукавами тулупа, усыпанного пеплом сгоревшей соломы.
* * *
Марчуков заселился сюда в конце лета сорок третьего года. Каждый год здесь буйно цвели заросли сирени, окружавшие дом, и ветки старых клёнов заглядывали на второй этаж дома бывшего управляющего имением Буйнова, дальнего родственника графа Орлова. Когда осенью Паша пробыла здесь два дня, она долго не могла прийти в себя от этого обыкновенного чуда: большой уютный дом, в котором есть всё, — предел мечтаний любой женщины. Она десять раз обошла все комнаты, особенно радовал просторный балкон. У её мужа, председателя совхоза «Комсомолец», было право выбора, и он въехал сюда первым. Внизу жил с женой Зотов, главный агроном, которого Ваня отыскал среди своих сокурсников по институту. У соседей не было детей, жили они спокойно и неприметно. Это были нужные Ване люди. Жена Зотова — зоотехник, мечтала выводить лучшие породы скота; всё свободное время чета проводила за чтением книг по агрономии и скотоводству.
Ах, какое началось счастливое время, особенно с лета сорок пятого года! Казалось, счастье было разлито в воздухе. Паше было уже не двадцать лет, она успела пройти войну, была контужена в окружении под Вязьмой и теперь уже не та искорка-Пашка, которой помнила себя. Нет, именно теперь счастье было осознанным и казалось чем-то большим и бесконечным, как тёплая вода, обнимающая тело… Это было первое лето Победы…
Она удивлялась: откуда это? Она и не подозревала, что люди кругом испытывают то же, что именно поэтому все улыбаются друг другу, вдыхая этот воздух, напоённый счастьем вновь обретённого мира и, как всем казалось, свободы, свободы от тёмного, ненавистного слова «война». И даже те, кто потерял родных, просветлели лицами и стали жить надеждой: они не считали гибель близких напрасной, их жизни были отданы Родине.
Для Паши к этим чувствам примешивалась и радость от того, что она, простая девушка из крестьян, — «директорша», что занимает самую просторную квартиру в совхозе, что работает заведующей фельдшерским пунктом, ездит принимать роды и к ней относятся очень уважительно. В посёлке Пашу опять, как когда-то до войны, стали называть «наша докторица». Впрочем, на её характере это нисколько не отразилось, со всеми без исключения она была доброжелательна, всем помощница, в этом она осталась прежней Пашкой, которой помнила себя. Она не могла стать иной, да и её решительному характеру и всем понятиям о справедливости и добре не поменяться никогда. Таким же был и её Ваня, о справедливости которого судачили, потому что для иных она оборачивалась своей жёсткой стороной. Председатель не любил пьяниц, воров и лентяев.
Так, с чувством гордости за мужа и за себя, Паша готовилась стать матерью во второй раз, обживая новое жилище. Ей оно казалось царскими хоромами, суди люди, суди бог!
От входной двери деревянная лестница через коридор вела наверх, к площадке с перилами. Здесь было три двери: первая — на просторную кухню с русской печью, выложенной изразцами, вторая — в зал, с большим полукруглым «барским» столом, с выходом на балкон и в спальню, где кроме большой блестящей металлической кровати стоял Ванин письменный стол. Вид этой кровати изумил Пашу, может быть, потому, что её война закончилась не в Австрии, а под Вязьмой. А кровать, говорили, была именно австрийской, с выточенными из металла и покрытыми никелем набалдашниками, плотной панцирной сеткой, причудливо завитой кольцами.
Третья дверь вела в детскую спальню. Тут стояли фикус в кадке, этажерка с игрушками, сидел на стуле большой плюшевый медведь. Здесь была территория Бореньки, её молчаливого семилетнего сынишки. Его глаза светились вновь обретённым светом: ведь он опять с мамой и папой, без которых пробыл долгих два года.
При мысли о Боре у Паши на глаза наворачивались слёзы… Да ведь она могла потерять своего мальчика! А теперь у её старшенького должен появиться братик. Ванечка сказал:
— Раз начинает жить в Александровке — быть ему Александром!
Роды были тяжёлыми, младенец весил четыре с половиной килограмма. В ту страшную февральскую ночь Ваня нёс на руках сына по дорожке среди сугробов к дверям своего дома. Иван Усков повёл лошадей на конюшню, а они поспешили в дом, на кухню, к горячей печи. Это было поразительно, но малыш спал глубоким сном, он ни разу не пискнул!
Перед входом их встречали раздетые Феклуша и Мария Фёдоровна, ставшие им за эти два года родными. Обе женщины — и пожилая, и та, что помоложе, — поднимали вверх руки, хором причитали, суетились, мешая пройти Ивану. Он оттеснил их в угол и первым поднялся по лестнице. Из кухни пахнуло жаром печи, вареной картошкой и промёрзшими на морозе детскими простынками, висевшими возле печки. На красных от жара чугунных кружках стояла большая выварка с водой, на табуретках — цинковое корытце.
Иван положил сына на старый, но ещё прочный диван, обитый кожей, отвернул угол одеяла, посмотрел в сморщенное личико и сказал, улыбаясь:
— Добро пожаловать, Александр!
Глубокой ночью Паша лежала на кровати рядом с мужем, и они тихонько разговаривали, поглядывая на детскую качалку, где, вымытый и накормленный материнским молоком, спал сын.
