Станислав Лем - Молот
— Тебе хочется узнать, была ли она... красива?
— Не только это, но... и это тоже интересно.
— Это дело... вкуса, чувства красоты, перед которой преклоняются!
— У нас с тобой, по-моему, вкусы совпадают?
— Всякая ли женщина нравится всем мужчинам?
— Знаешь что, этот академический спор отложим на потом. Она тебе нравилась?
Послышалось бульканье. Смех. Он отчетливо уловил разницу между этим звуком и тем, который ему удалось подслушать.
— Нравилась ли она мне? Это сложный вопрос. Сначала — нет. Потом — да.
— Странно...
— Когда во мне еще не было «человеческого» содержания, у меня были собственные мерила. Без слов, без понятий. Их можно, пожалуй, определить как собирательные синтетические рефлексы моей схемы — это составляющая циркулирующих потенциалов и так далее, возникающая под влиянием оптического раздражителя. Тогда эта женщина казалась мне... У меня не было в то время точного определения, а теперь бы я определил точно: чудищем.
— Но почему?
— Что ты прикидываешься непонимающим? Видимо, тебе хочется услышать признания, не так ли? Ну, хорошо. А скажи мне, разве олень, соловей, гусеница согласились бы считать прекрасной самую красивую женщину на земле?
— Но ты ведь создан подобно мне — у тебя есть мозг, который мыслит, как мой!
— Правильно. Но скажи мне: тебе нравились полные страсти, отлично сложенные, неглупые женщины, когда ты был трехлетним ребенком?
— Ты здорово подметил! Конечно, нет.
— Ну, вот видишь.
— Это я говорю вообще, что нет, не нравились, но если подумать, то некоторые из них мне, кажется, вроде...
— Я тебе скажу какие. Те, что внешностью напоминали ангелочков из твоих детских книжек или были похожи на мать, на сестру...
— Ну, может, и не совсем так, но эти разговоры нам с тобой ничего не дадут. Во всяком случае, здесь не все можно объяснить деятельностью желез внутренней секреции — красивая женщина может понравиться даже и кастрату.
— Я не кастрат.
— Прости меня, я вовсе не имел тебя в виду, когда говорил об этом. Я сказал для того, чтобы подчеркнуть тот факт, что вопрос в данном случае нельзя рассматривать только с точки зрения теории естественного отбора.
— А я никогда этого и не утверждал.
— Мы отклонились от темы. Итак, эта женщина, Лидия, а потом...
— Когда меня «начинили» элементами человеческого сознания, элементами, реагирующими на цвет, форму, тогда она мне понравилась. Но это уже из тавтологии, из функции перемены значения.
— Мне кажется, это не совсем правильно, но неважно. Ты помнишь, как она выглядела?
— Помню. Я помню ее всю: походку, тембр голоса.
— И ты можешь об этом вспомнить, когда захочешь, и со всеми деталями?
— Куда более детально, чем ты это можешь сделать. Я могу в любой момент воспроизвести ее голос. Он сохранен во мне.
— Ее голос?
— Да.
— И я... Я могу его услышать?
— Да, конечно.
— А сейчас можно?
Наступила пауза. Через секунду раздался женский голос, немного глуховатый, с хрипотцой: «Я скажу тебе больше. Я все еще жду». Потом что-то пискнуло, словно мяукнула кошка, и послышалось нечленораздельное, воющее бормотание, такие звуки издает магнитофонная лента, когда ее перематывают на большой скорости. Потом писк и вой стихли, и тот же самый голос (он даже слышал паузы в предложениях, когда женщина с каким-то детским придыханием останавливалась) продолжал говорить. Он слышал ее голос отчетливо, будто она стояла совсем рядом, в двух шагах от него.
«Ты духовно не закабален, это правда. Твой психический спектр лишь сдвинут на шкале ощущений. Мы не можем произвольно вспоминать то, что нами уже пережито. А ты можешь. Ты в этом отношении более совершенен, чем любой из людей. Ты даже можешь гордиться этим. Мы любим ссылаться на то, что никогда не знаем, что нами управляет — химия крови, подсознательные импульсы или рефлексы, заложенные с детства. А ты...»
Голос исчез так же неожиданно, как и появился. Наступила тишина. И человек услышал слова:
— Ты слышал?
— Да. А почему так неожиданно все оборвалось?
— Я же не могу воспроизвести все стадии моего обучения, оно длилось три года.
— А это было раньше?
— Что «это»?
Они умолкли.
— Я... я ошибся, — проговорил железный ящик.
— Слушай, а нет ли у тебя записанного голоса того первого семантика, о котором ты мне рассказывал?
— Есть. Ты хочешь послушать?
— Нет, не хочу. А ты действительно мыслишь гораздо быстрее человека?
— Да, это правда.
— Но ты говоришь в том же темпе, что и я.
— Только для того, чтобы меня поняли. Если даже за какую-то долю секунды у меня уже готов ответ, я его тебе сообщаю постепенно... Я уже привык к тому, что вы, люди, так... медлительны.
— Мне хочется вот еще что спросить у тебя: как ты относишься к себе подобным?
— Интересно, почему ты меня об этом спрашиваешь?
— А тебе это неприятно?
Раздалось нечто похожее на легкий смех.
— Нет, но ведь то, о чем ты спрашиваешь меня сейчас, ты мог знать еще на Земле.
— Не знаю. Ну а что ты чувствуешь, когда видишь другого... другой...
— Ничего не чувствую.
— Как ничего?
— А вот так, ничего. Ты что-нибудь чувствуешь, когда встречаешь на улице прохожего?
— Иногда что-то чувствую.
— Если это женщина...
— Чепуха.
— Не спорю, я над этим не задумывался. Но, учитывая, что ты находишься здесь со мной...
— Я не бесполое существо. Мне всегда был противен аскетизм. Другое дело, если это аскетизм вынужденный.
— Согласен. Раньше даже посылали парами.
— А тебе известно, чем это кончилось?
— Да, я знаю.
— Не может быть! Ведь некоторые отчеты о полетах не публиковались.
— Но ты их читал?
— Я предпочитал все это знать! Боже! Чего только не писали о космических полетах за последние сто лет! Пожалуй, еще никогда так усиленно не работала людская фантазия — в литературе, искусстве, науке огромное количество людей напрягало все свое воображение, пытаясь предвосхитить будущее. Ты читал эти истории?
— Некоторые из них. Смесь сентиментального и сверхъестественного. Видения райских садов, нашествия с других планет, восстания роботов, и никто не предполагал, что...
— Что, что?! Что практически это будет выглядеть совсем не так?
— Пожалуй, ты прав.
— Почему же невозможно предугадать действительность?
— Потому что никто не может быть так отважен, как она сама.
— Тебе знакома история с ракетой номер шесть?
— Нет. А что это за история?
— Ничего особенного. Ты говорил — ага, вспомнил — о восстаниях роботов. Скажи, а ты мог бы взбунтоваться?
— Против тебя?
— Вообще — против людей.
— Не знаю. Пожалуй, не мог бы.
