Михал Айваз - Белые муравьи
– А потом была пышная свадьба. Готов поспорить, что в настоящем имени морского бога не было звука «в». А как же казнили потом?
– Придумали другое слово, которое содержало ядовитую букву. Но свадьба и вправду состоялась. Король настолько любил свою жену, что попал под ее влияние и провозгласил ересь, придуманную ее отцом, официальной религией государства. Некоторые историки описывают это событие как победу угнетенной правды над царящими ложью и мракобесием; и такой конец мог бы считаться замечательным, если бы на самом деле и учение жрецов, и новая ересь не были одинаково бессмысленны – старая ортодоксия была даже несколько симпатичнее и идейно плодотворнее благодаря своей антиметафизической основе. Именно тогда все стены покрыли ракушечными и улиточными текстами, провозглашающими постулаты новой веры или описывающими сцены из жизни отца новой королевы, которого чтили как пророка и мученика за новую веру, – о том, кто именно велел его казнить, в легендах, разумеется, не говорилось.
– А потом? Что стало потом?
Археолог пожал плечами.
– Когда после тридцати лет правления король умер, его сын, как это случается, со временем вернулся к старым привычкам: письмо снова стали готовить и есть и все ракушечные надписи скололи. Тексты, покрывавшие стены строений на дне кратера, были единственными, которые сохранились. Нашей экспедиции, разумеется, прежде всего предстояло исследовать заранее намеченную территорию, поэтому руководитель поручил предварительное изучение строений в кратере только нам с Сильвией. Это было волшебное время. Мы поселились в круглой беседке на самой высокой террасе; ее крыша в форме китайской шляпы опиралась на двенадцать тонких столбиков из белого камня, между ними клонились внутрь кусты, на которых росли крупные яркие цветы. Когда утром нас будили солнечные лучи, мы спускались по широкой белой лестнице к озеру и купались нагие в его прозрачной воде. Потом до полудня мы читали и переписывали ракушечные тексты. Из них мы узнали, что здания в кратере были убежищем, которое велели тайно возвести молодые венценосные супруги и в котором они жили, когда хотели скрыться от мира. Мы читали на стенах признания в любви и стихи, которые воспевали красоту и мудрость королевы и храбрость короля. От надписей даже теперь, спустя тысячелетия, веяло страстью. В полдень мы отдыхали в тени и ели фрукты, которые собирала Сильвия, или освежались купанием. Когда жара немного спадала, мы продолжали работу до той минуты, пока на небосводе над кратером не зажигались звезды, а потом еще долго расшифровывали записи при свете карманного фонарика, привлекавшем огромных ночных бабочек, которые суетливо метались в сияющем конусе. Поздно ночью мы засыпали в беседке, и в наш сон проникал упоительный аромат цветов, что раскрываются в темноте…
Археолог возвращался из древнего царства в наш мир, и в его голосе нарастало беспокойство, руки снова забегали по скатерти, как испуганные крабы. Вдруг он замер на полуслове, точно ему не хотелось рассказывать дальше, и принялся жадно пить пиво. Я не торопил его, а терпеливо ждал, пока из тишины не вынырнут новые образы. Я заметил, что сквозь задернутые занавески в окнах его катера пробивается неяркий свет. Его ждут? Но если в каюте кто-то есть, то почему его не пригласили за стол? Археолог отставил пустую кружку и продолжил рассказ:
– Однажды я целый день расшифровывал сильно поврежденный текст, где рассказывались истории из детства королевы. В полдень за мной пришла Сильвия и принесла на блюде плоды, каких я никогда не видел; она сказала, что сорвала их с куста, который нашла в далеком углу старого сада. Это были кожистые шары размером немногим больше апельсина; сквозь прозрачную, молочного цвета кожицу просвечивала внутренность, полная розового сока, в котором плавали крупные темно-красные семена. Поверхность была усеяна мелкими порами; когда я взял один плод в руку и сдавил его, изо всех пор внезапно брызнули тонкие розовые струйки, которые засияли на солнце, как серебряные нитки, а воздух наполнился нежным сладким запахом. Сильвия надрезала один плод и выдавила в рот розовую жидкость. Она сказала, что у сока вкус клубники и кокосового молока. Я в тот момент был слишком поглощен текстом, а потому оставил фрукты на тарелке. Когда через несколько минут я потянулся за плодом, чтобы тоже попробовать его, то увидел, что Сильвия, тяжело дыша, лежит на песке с закрытыми глазами, а ее губы что-то беззвучно шепчут. Я звал ее и тряс за плечи, но она не просыпалась. Я отнес девушку в лодку и отвез в лагерь. По рации мы вызвали вертолет, который доставил ее в больницу в ближайший крупный город. Там врачи сказали, что Сильвия съела плод с ядовитого куста, о котором все думали, будто он здесь больше не растет, потому что последние сообщения о нем относятся к концу прошлого века. Было известно, что люди, попробовавшие розовый сок, проваливались в глубокий сон, полный злых видений, и пробуждались – всего на несколько часов – только три или четыре раза в месяц. Лекарство, которое заставило бы больного проснуться окончательно, неизвестно и по сей день…
Я отвез Сильвию в Прагу и, после того как ее безуспешно пытались лечить в нескольких клиниках, поселил в своей квартире на Виноградах, чтобы заботиться о ней самому. Когда мне приходилось надолго уходить из дома, за Сильвией присматривала моя мать. Она очень любила Сильвию, хотя и могла говорить с ней только тогда, когда та пробуждалась. В минуты бодрствования Сильвия рассказывала мне о злом мире, по которому она бродит в страшных снах. Сначала она говорила о прогулках по узким улицам какого-то безлюдного Манхэттена, где вершины старых небоскребов вздымались к темным тучам и где царил постоянный полумрак; людей на улицах, похожих на однообразную сеть с прямоугольными ячеями, не было совсем, зато из открытых дверей всех домов торчали головы и клешни многометровых омаров, чьи тела терялись во тьме холлов. Омары не двигались с места, когда она проходила мимо, только смотрели на нее глазами на подвижных стебельках и, вытягивая свои длинные усики, мягко проводили ими по ее лицу. Ей стало легче, когда она увидела, что в просвете улицы сияют витрины магазинов на проспекте. Приблизившись, Сильвия заметила в витрине движущиеся автоматические манекены в натуральную величину. У них были лица знакомых ей людей, а один манекен представлял ее саму. Скоро она поняла, что движущиеся и говорящие манекены участвуют в недоброй пьесе: секунду за секундой, ничего не пропуская, они играют всю ее жизнь; перед глазами чужих людей, в ярком электрическом свете здесь показали все, что происходило за закрытыми дверьми, в темноте и одиночестве. Самые интимные минуты заставляли толпу перед витриной взрываться грубым смехом. Она пошла дальше по проспекту и поняла, что во всех витринах демонстрируют одно и то же зрелище. Скоро люди заметили Сильвию: они показывали на нее, смеялись и изображали некоторые сцены из ее жизни в виде издевательской пантомимы. Она предпочла снова свернуть на боковую улицу, где к ней тянулись гигантские вибриссы, и брести дальше среди больших молчаливых омаров.
