Гоар Маркосян-Каспер - Четвертая Беты
Последнее он произнес вслух, Ника пошевелилась и открыла глаза.
— Доброе утро, мавр, — улыбнулась она лукаво.
— Это какой мавр? Который может уходить? — хмуро поинтересовался Дан.
— Ты несносный ревнивец, — разозлилась Ника и перевернулась на другой бок.
— Несносный?
— Совершенно невыносимый. И все твое патологическое домашнее воспитание!
Патологическое домашнее воспитание. Дан вспомнил мать — маленькую, некрасивую, немолодую женщину… может, именно ее некрасивость, может, она удерживала при себе сына, потому что не надеялась найти… снова Дан поймал себя на мысли, которую всякий раз старался оборвать, не додумать до конца. В пору его детства согласно статистике уже девяносто девять детей из ста проводили в интернатах пять дней в неделю, лишь один, в данном случае он, Дан, оказывался жертвой неуемной материнской любви. Да, жертвой. Он был единственным ребенком в школе, который после уроков уходил домой, в одиночестве занимался, читал… играть ему было не с кем, разве что с компьютером, который осточертел ему безмерно. Конечно, он мог вернуться в интернат, побегать с мальчишками по парку, попрыгать на одной из интернатовских спортплощадок, поплавать наперегонки в большом бассейне… Дан предпочитал оставаться дома. Он мучительно завидовал соседским мальчикам, которые, приходя домой на выходные, взахлеб рассказывали о бесконечных веселых проделках, проказах, школьном театре, футбольной команде… Как-то Дан не пришел после занятий домой, остался в интернате, когда встревоженная мать прибежала за ним, директор долго пытался уговорить ее не забирать сына… Мать плакала, руки у нее тряслись, она беспомощно повторяла: «Это мое право, я хочу, чтобы он жил со мной, это мое право»… Дан позволил себя увести, но очень долго не мог ей этого простить. С годами он, впрочем, привык, и когда в школе высшей ступени смог, наконец, уехать из дому, воспринял это без прежнего радостного трепета. Странно, хотя в школе низшей ступени никто не мешал ему общаться с другими детьми, он постепенно отдалился от них… вернее, не сумел сблизиться… что неудивительно, ведь он делил с ними только школьные часы, тогда как друг с другом они делили всю жизнь. Он утратил какое-то важное качество, у него так и не появилось близких друзей, может, потому что он по привычке ждал от людей, чтоб они принадлежали ему всецело, как мать? Он трудно сходился с мужчинами, женщины были ему как-то понятней, но и их он не хотел делить ни с кем — ни с подругами, ни с друзьями, ни с родителями… Правда, он и сам был склонен к полной самоотдаче, женщинам это импонировало, однако… Нику он любил, но любовь эта редко дарила его счастьем. Ника была дочерью своего времени, она принадлежала друзьям, работе, матери, отцу, принципам, человечеству, и еще, и еще… конечно, и ему, Дану, но… Дан знал, что ради него она не поступится своим достоинством, не предаст, не убьет… он убеждал себя, что все правильно, так и должно быть, и все-таки понимание этого угнетало его… патологическое домашнее воспитание, как верно она сказала…
В дверь несмело постучали, хозяйская дочь заглянула в комнату.
— Это вам прислал Поэт, — она на цыпочках прошла к столу и положила на него довольно большой угловатый сверток.
В свертке оказались книги, маленький, ни на что не похожий аппаратик и небольшая коробка с катушками ниток, при ближайшем рассмотрении больше смахивавших на проволоку. Сопоставив катушки с аппаратиком, нетрудно было догадаться, что это какое-то средство воспроизведения, а возможно, и записи. Привести подобное несложное устройство в действие смог бы, наверно, даже дикарь — вложить катушку в специальное углубление, продеть проволоку в нечто напоминающее игольное ушко, передвинуть рычажок… Дан и Ника окаменели.
— Бах, — немедленно среагировал Дан.
— Обязательно, — насмешливо улыбнулась Ника, но согласилась: — А знаешь, Дани, очень похоже.
Дани! Так его обычно называла мать и изредка Ника, в минуту особой нежности или когда чувствовала за собой какую-либо вину, которую хотела загладить…
— Мир?
— А разве мы ссорились? — лукаво удивилась Ника. — Ладно, ладно, мир.
Она обняла его за шею, и Дан сразу растаял.
Идиллию оборвал скрежет тормозов. Дан осторожно выглянул в щель между неплотно задернутыми занавесками. Прямо под окном стоял длинный узкий автомобиль… точнее, мобиль, так Ника перевела бакнианское слово, «авто», «само» у бакнов отсутствовало. Из мобиля выскочили охранники.
— Неужели выследили? — подумал Дан с мимолетной тревогой. Но охранники перебежали улицу и вошли в дом напротив. Почти сразу двое из них вернулись, между ними шел худой человек в светлом плаще с непокрытой головой. Лицо спокойно, умные глаза печальны. Его водворили в машину, и та рванула с места.
— А остальные? — удивился было Дан, но услужливая память тут же подсказала полузнакомое слово «обыск».
День был испорчен. Дан и Ника молча позавтракали остатками вчерашнего ужина, вернее, ел только Дан, а Ника рассеянно ковыряла вилкой в тарелке.
Дан допил тану и встал. Комнатка была слишком мала, четыре шага туда, четыре обратно, много не надумаешь — Дан «думал ногами», вышагивая иногда по нескольку километров.
— Дани, посиди немножко, — взмолилась наконец Ника.
Дан остановился.
— Но ведь мы ничего не знаем, Ника. Может, это был убийца или грабитель.
— Разве у убийц или грабителей бывают такие глаза?
Дан промолчал. Ника встала, подошла к окну, отдернула занавеску.
— Смотри.
Дан выглянул. Охранники переходили улицу к успевшей вернуться машине. Они несли… да, связки книг.
Ника ушла, забралась на тахту и улеглась лицом к стене, Дан, потоптавшись у окна, в конце концов, пристроился на адски неудобном табурете и взялся за верхнюю книгу в стопке, присланной Поэтом. Книга называлась странно, он так и не понял точного смысла длинной строки на обложке, видимо, это была цитата из стихотворения, какая-то сложная метафора. Вначале читать было трудно, попадались незнакомые слова, потом Дан обнаружил среди книг «Толковый словарь бакнианского языка», и дело пошло легче. Постепенно он увлекся и забыл, где находится. Книга повествовала о войне, большой войне, автор называл ее Великой войной, когда именно она происходила, не упоминалось, очевидно, это знали все, героем книги был бакн, а агрессором — если у них существовало такое понятие — Бакния. В первых главах герой с уверенностью фанатика рассуждал о праве цивилизации навязывать себя нецивилизованным народам, позиция эта столь мощно проповедовалась автором… точнее, героем, как позднее выяснилось… что Дан даже надолго задумался в поисках достаточно весомых контраргументов… правда, перевернув страницу, он попал в другое время и иное психологическое состояние героя. Это была необычная книга, рваная, почти бессвязная, смонтированная по-киношному, приходилось все время возвращаться назад, сопоставлять, угадывать, но вещь эта была написана рукой мастера, Дан даже робко подумал «великого мастера», робко, потому что по характеру был далек от восторженности и преувеличений, по характеру и отчасти воспитанию, отец, пусть и не каждый день видевшийся с сыном, приучил его к сдержанным оценкам и скупым похвалам. Он так увлекся, что его не смогли оторвать от чтения ни Ника, которая стала заглядывать ему через плечо, ни появление хозяйки и ее разговор с Никой, и только приход Поэта и Дора заставил его, с большой неохотой, отложить книгу.
