Ярослав Голованов - Заводная обезьяна
– Прошу, прошу, Василий Харитонович, – сказал он тем бодрым, молодым голосом, который сам так любил, крепко пожал руку. – Садитесь, располагайтесь,- и широким жестом повел в сторону дивана.
Дед удивился, откуда это Бережной знает его имя и отчество. Обычно он называл всех "товарищ" и по фамилии. А тут… Деду это понравилось. Он оглянулся без робости и сел на стул. Приятно было посидеть на стуле: в каютах матросов стульев не было. Дед чуточку волновался, потому что никак не мог понять, зачем он понадобился первому помощнику. По встрече и обращению он чувствовал, что ругать сильно не будет. "Да ведь и не за что, по правде если…" – подумал Резник и совсем успокоился.
– Закуривайте. – Николай Дмитриевич с улыбкой протянул Резнику коробку "Казбека". Дед бережно, как живое насекомое, вытащил папиросу, не спеша помял в желтых пальцах, сдавил мундштук и принял от Бережного огонь. Закурили.
– Слыхал, слыхал про ваши дела,- вздохнул Бережной со второй затяжкой. – Молодцом! Прямо скажу: молодцом!
Дед не понял, но виду не показал, на всякий случай с достоинством потупился.
– Ну, рассказывайте, как дело-то было. – Николай Дмитриевич придвинулся поближе к Резнику.
Дед понял, что как-то надо исхитриться и все-таки ответить: Бережной припер его к стенке.
– Да, что ж… Дело наше такое, рыбацкое, как говорится… Чего ж тут рассказывать, – все с тем же достойным смирением туманно пояснил дед.
– Скромничаем?-улыбнулся Бережной.-Скромность – это хорошо, но в меру! Побили, значит, Сафонова? Рекорд, а?
"Вон он о чем!"- с облегчением подумал дед. Он никак не ожидал, что речь пойдет о последней вахте в мукомолке, необыкновенное и прекрасное слово "рекорд" показалось ему настолько несоответствующим делу, что Резник сразу решил: Бережной что-то путает.
– Да нет… Какой же рекорд… Ребята, конечно, старались, но рекорд… Какой же это рекорд?
– Шестнадцать центнеров? – быстро переспросил Бережной.
– Шестнадцать…
– А Сафонов?
– Двенадцать…
– Вы шестнадцать, а Сафонов двенадцать. Так?
– Так…
– И, по-вашему, шестнадцать не рекорд?
– Ну, какой же это рекорд?
– Понимаю! Не рекорд в том смысле, что можно и больше дать?- Николай Дмитриевич испытующе заглянул в глаза деда.
– Конечно, можно,- просто ответил дед.
– Отлично! А вот давайте о чем подумаем.- Бережной подвинулся еще ближе к Резнику.- Что, если нам организовать соревнование за звание лучшей бригады жиро-мучного цеха? А?-И, не дожидаясь ответа, продолжал:- Сколько там бригад работает? Три?
– Три, – подтвердил дед,- Сафонова, Путинцева и наша.
– Отлично! Три бригады. Ваша сейчас впереди. У вас рекорд. Две другие отстающие…
– Почему отстающие? – перебил дед.- Какой же Сафонов отстающий, когда он норму чуть не вдвое перекрыл? И Колька тоже…
– От вас отстающие,- улыбнулся Бережной.- Так как? Организуем соревнование, а?
– Дело стоящее,- подумав, ответил Резник.- И ребятам веселее, и польза… А то рыбы нет, и ребята тускнеть начинают…
– Вот именно!-обрадовался Бережной.- Очень хорошо вы сказали, действительно тускнеет народ. А тут мы всех подтянем, а? Решили, значит,- И Николай Дмитриевич припечатал ладонью стол.- Тогда так – выпускаем "Молнию": почин бригадира Резника…
– Какой почин?- не понял дед,
– Ну, как какой? – поморщился Николай Дмитриевич. Приходилось объяснять истины ясные и очевидные.- Почин в том, что вы с бригадой решили давать как можно больше муки. Так?
– Так,- ответил дед и подумал, что, в общем-то, ничего такого с бригадой они не решали.
– Ну? Так, значит, есть почин?
– Какой же это почин?- снова возразил дед.- Какой же это почин, если не мы это выдумали – давать больше муки…
– А кто же это выдумал, по-вашему?- раздраженно спросил Бережной.
– Да никто. Какая же тут выдумка? В чем тут она? Раз пришел работать, так давай за совесть чтобы, старайся… Ну и какой в этом почин? – Несмотря на строгость, заметно уже звучавшую в голосе первого помощника, дед совершенно не испытывал никакой робости. Дело было настолько простым, что он искренне удивлялся, как этого не понимает Бережной.
Николай Дмитриевич в раздражении перед полной бестолковостью старика хотел было перебить его и наставить, но вдруг забыл имя и отчество Резника. Выскочило. Он быстро оглянулся на перекидной календарь, где по старой привычке на такой случай заранее были заготовлены заметки, и сказал спокойно, с усталой ласковостью:
– Василий Харитонович, родной, ну что мы спорим по пустякам? И вы и я, все мы хотим, чтобы муки было больше. Так? Так. А раз так, мы все должны сделать для того, чтобы ее стало больше. Организуем соревнование, выпустим "Молнию"; поднимем людей! И пойдет дело у нас веселее.- Николай Дмитриевич улыбнулся и похлопал очень доверительно деда по коленке.- И еще одна к вам просьба: надо выступить по радио, рассказать народу. Я вот тут набросал… Завтра, с утра, а?- И он, протянул Резнику лист бумаги, убористо исписанный ровным, четким почерком.
– Вот это не мастер я,- искренне смутился дед, принимая бумагу.- Может, ребята скажут? Юрка Зыбин, он грамотный…
– Зыбин в вашей бригаде?- спросил Бережной.
– Ну, конечно!- быстро подтвердил дед, радуясь, что первый помощник заинтересовался предложенной заменой.
– И как он?
– Грамотный парень,- закивал дед.
– А работает как?
– С душой. Плохого не скажу.
– А еще кто у вас?
– Голубь еще…
– Это шустрый такой? Все кричит? Знаю, знаю… Интересный у вас народ,задумчиво протянул Бережной.
Помолчали.
– Так, может, по радио Зыбин скажет?- осторожно напомнил Резник.
– Нет, это не пойдет,- строго сказал Николай Дмитриевич.- Вам надо, Василий Харитонович. Вы бригадир. Так что давайте утром, во время завтрака, и проведем это…- он искал свежее слово, но не нашел,- это мероприятие.- И Николай Дмитриевич решительным жестом припечатал стол теперь уже двумя ладонями.
Дед сразу понял, что жест этот означает конец разговора, и встал. Бережной тоже поднялся, протянул руку:
– У меня – все. Что из дома радируют? Все в порядке? – В конце разговора так спрашивать было полезно.
Неожиданная забота тронула деда.
– Да, спасибо,- сказал он, улыбнувшись тихо и светло,- внучка вот болела маленько…
– Внучке мой приказ выздоравливать. До завтра. Отдыхайте,- пожал руку крепко и еще раз улыбнулся, как надо улыбаться напоследок, чтобы воодушевить.
Дед вышел на кормовую палубу. После светлого тепла каюты здесь было зябко и неуютно. Бриз налетал внезапно и коротко, словно прятался где-то тут же, за лебедкой, и вдруг выскакивал, пугал. Дед повернулся, чтобы идти к себе в каюту, но в этот момент ветер выхватил из его пальцев бумагу с будущей речью. Дед рванулся за ней, но она вертко, как птица, скользнула мимо рук и понеслась низко над палубой, ярким белым пятном в густой синеве сумерек. Дед почему-то очень испугался, словно в бумаге этой было что-то никому еще не известное и необыкновенно важное, от чего зависела судьба близких ему людей. Сердце его колотилось. Скользя по мокрому дереву и чудом не падая, он ловил маленький листок, протянув вперед руки, как слепой. Уже готовый упорхнуть за борт листок этот, к счастью, налетел на бухту стального троса и прилип к густому, забрызганному водой маслу.
