Глэдис Лайне - Утро победителя
Кэтрин... Почему-то он увидел ее сейчас перед собой не такой, какой она была полторы недели назад, провожая его сюда, а давней, еще прошлогодней, на этом самом пляже, с доской для серфинга на плече. Может, просто потому, что ему трудно было представить себе ее вне моря, реки, бассейна, словом, вне (он чуть было не подумал - родной для нее) водной стихии? Впрочем, если бы он и подумал так, это не было бы слишком большим отклонением от истины: ведь Кэтрин не только любила воду, не только была отличной пловчихой, и нырялыцицей, способной по четыре минуты не всплывать на поверхность, но и заканчивала сейчас курс гидробиологии, и ее домом вскоре должны были стать плавучие лаборатории Южных морей. Это, пожалуй, больше всего удручало Арвида: ведь ему с его скрипкой нечего было делать там, он-то был человеком столиц...
Но хватит валяться!
Арвид встал, прислушался к похрапыванию Джерри в соседней комнате. Невольно он поискал глазами футляр со скрипкой. Вот он, лежит. Да, что ни говори, не всякому удается в четырнадцать лет овладать инструментом, застрахованным па полтораста тысяч, инструментом, к которому приставлен личный телохранитель... Интересно, мог ли да Сало, великий ломбардец, чьи кости вот уже четыре века тлеют в склепе собора Дуомо Веккио, предугадать, что сотворенная его руками скрипка переживет своего создателя на века, что будет она дарить радость людям в далекой стране, открытой славным генуэзским мореходом всего за несколько десятилетий до его рождения? Арвиду хотелось думать, что знал: ведь это такое счастье - знать, что даришь людям радость!
Он быстро сполоснулся под душем, выпил стакан апельсинового сока, не забыв перевести акустику бара на "интим", чтобы тот своим зычным голосом не разбудил Джерри. И только опуская на вощеную столешницу стакан, вспомнил вдруг главное: ведь это утро - утро победителя!
Он, Арвид Грейвс, - победитель. Утро победителя - какая все-таки сладость в этих словах... Вот, значит, почему он проснулся так рано - чтобы не пропустить рассвет этого утра. Арвид взглянул в окно. За окном была еще ночь, но ночь обреченная, ночь, притихшая перед неизбежным приходом рассвета. Его еще не было видно, но что-то подсказывало, что он уже приближается, он уже близко, он вотвот...
Как я люблю все это, подумал Арвид, как я люблю этот мир, мир, в котором я живу, я люблю людей этого мира - Джерри, похрапывающего за стенкой; Кэтрин, которая уже, наверное, проснулась и бежит сейчас на пляж; учителя Каротти... Учитель, вы слышите, учитель? Я не подвел вас! И я сделаю еще очень и очень много, потому что я ваш должник, и я должен отплатить вам лишь одним- игрой, настоящей игрой. Отплатить вам и всем остальным, кого я помню и люблю. Аните, которая пела мне колыбельные песни. Анита, я не знаю, где ты сейчас, но ты была мне как мать, потому что я не знал другой матери, я никого не знал, ни матери, ни отца, у меня не осталось никого, когда мне не было и нескольких месяцев, и сперва за всех мне была ты. А потом пришли другие, пришел в мое сердце доктор Хотчич, пришел учитель Каротти, пришла Кэтрин, у которой тоже никого больше нет, кроме всех вас - и меня. Ни у кого из нас там, в интернате, нет родных, мы все остались сиротами в младенчестве, по у нас есть ваша любовь. И, значит, мы живем в мире, который по-настоящему добр, если нас окружают добрые люди...
Повинуясь безотчетному порыву, Арвид подошел к столу, погладил рукой мягкую черную кожу футляра, потом щелкнул замками, открыл, прикрепил мост и, вскинув скрипку к плечу, радостно ощутил щекой ласковое, прохладное прикосновение лакированного подбородника. Легким, замедленным движением он провел смычком по пустым квинтам, чутко вслушиваясь в серебристые звуки.
Скрипка спустила строй совсем чуть-чуть, и он несколькими ловкими движениями, едва касаясь колков, настроил ее. Руки двигались сами, ухо само ловило оттенки звучания струн, а он словно бы оставался в стороне, погруженный в смутно зарождающееся ощущение...
Он повернулся и посмотрел на ночник, на бесконечно рушащуюся тяжкую массу воды и вдруг понял, что там, за водопадом, она только кажется спокойной. Нет, она лишь отдыхает, эта река, отдыхает - до следующего броска вниз с красной, трещиноватой гранитной скалы.
И снова все получилось как будто само собой: сам ударил по струнам смычок, сами забегали по грифу, меняя позиции, пальцы, а он, Арвид, плыл тем временем по реке, и высокие, скалистые берега все сжимались, стискивая русло, и без того неистовый бег потока еще ускорялся, ускорялся, и вот уже масляно закружились вокруг перевернутые вниз смерчи водоворотов, и повисла впереди радуга, манящая, обещающая тому, кто пройдет под ней, что-то удивительное, радостное и по-детски ясное, как она сама... И он промчался под этой радугой, промчался в падении, которое было полетом, а может быть в полете, который оказался падением, и снова кипела вокруг вода, она была как взмыленная лошадь, у которой бурно вздымаются бока и срываются с губ хлопья пены, по которая все же пришла первой, которая все-таки победила и которую теперь конюхи медленно водят по кругу, потому что остановиться значит умереть... И вода тоже умеряла свой бег, и берега расступались, и струи делались все светлее и прозрачнее, и там, в-глубине, вокруг окатанных, гладких камней плясали в них солнечныерыбки, чем-то похожие на ныряющую Кэтрин...
За окном медленно нарождался день. Небо незаметно светлели па востоке, а на западе, словно упорствуя и не желая отступать, сгущалась тень, по и она, эта тень, должна была растаять через те считанные минуты, что оставались еще до восхода. Начиналось утро победителя.
Победитель стоял посреди гостиничного номера, устремив взгляд на струящийся по пластиковому абажуру водопад, а навстречу ему бросал феерические каскады "Дьявольских трелей" Тартини.
И он не слышал, КaК за спиной его тихонько звякнул приемник пневмопочты и на лоток упали первые выпуски утренних газет.
