Арина Воронова - Дети Брагги
- Только... только... - робко встрял в разговор второй повар.
И получив дозволение говорить, рассказал, что видел у кухонных костров двух огромных воронов, которые, посмотрев на него лукавым желтым глазом, распахнули огромные крылья и, прокаркав вроде как "хорошая работа", исчезли за лесом.
- Да что мелет этот богохульник! - взъярился вдруг епископ Адальберон, у которого с ночи тяжко ныла голова. - Видано ли это, чтобы птица говорила человечьим языком?
Но Вильяльм жестом отпустил поваров, которые с нескрываемой радостью удалились. Адальберон уже открыл было рот, чтобы благословить расставленные по столу блюда, как вдруг увидел перед собой два показавшихся ему огромными блекло-серых глаза, которые, пока он в них глядел, начали наливаться яркой голубизной. "С нами крестная сила", - подумал было почему-то насмерть перепуганный епископ и только наскоро перекрестил яства.
Будто убоявшись животворящей силы креста, страшные глаза из ледянистых провалов сделались самыми обычными глазами, как совершенно обыденным показался и их обладатель, высокий светлобородый воин. Самым необычным, если это можно было так называть, в этом человеке были его худоба, да, может быть, какая-то порывистая угловатость движений. Воин неловко опустился на колени перед Вильяльмом, умоляя как о великой милости быть принятым в герцогскую дружину. Странным было, правда, и то, как легко согласился обычно недоверчивый герцог и как тепло принял он незнакомца, предложив ему не только место в дружине, но и за своим столом, где, не дожидаясь благословения Адальберона, все давно угощались мясом.
Отвечая на герцогские расспросы, незнакомец назвался Вестредом из Сканей и пустился в долгий, сдабриваемый шутками, рассказ об их с побратимом путешествии из Упсалы в Скеллу, где он намеревался осесть и обзавестись семьей и скотиной. Закончил он свое повествование рассказом о том, как бежал из Скеллы, спасаясь от ярости родичей местного бонда, которого убил, мстя за какую-то мелкую обиду, и новой просьбой к герцогу не оставить его своей удачей.
Старый кравчий, помнивший еще, что отца Вильяльма звали Хрольвом, подивился, помнит ли его питомец древний обычай отцов и дедов. Каково же было его удивление, когда христианский герцог Нормандии Вильяльм по прозванию Длинный Меч как ни в чем не бывало, сняв с руки золотой браслет, протянул его Вестреду, а потом прямо среди пиршественной залы, а вовсе не в доме божьем или осененной крестом и хоругвями зале принял его присягу на верность.
Но еще более кравчего был удивлен, даже ошарашен и разгневан этим зрелищем руанский епископ, кого в который раз уже мучила мысль о том, что поистине христианский властитель должен думать и помнить прежде о Господе, его слугах и приумножении богатства и славы дома его, а уж только потом о войске и личной славе. Однако страх, обуявший его под взглядом незнакомца, не исчез, а лишь забрался куда-то глубоко-глубоко, туда, где оканчивали свой путь каплуны и жареные поросята с кухни его аббатства в Руане. И вот этот страх мешал теперь Адальберону возвысить свой голос во славу Церкви Господней.
День был безнадежно испорчен, и не только происшествием за завтраком, но и последующими мелочами: выяснилось вдруг, что поблекли краски на парадной хоругви епископства Руанского, которую Адальберон, кичась искусством своих ремесленников, не пожелал оставить в руанском соборе; слуга, разворачивая чашу для святых даров, уронил священный сосуд, от чего с бока его обилась драгоценная эмаль. "Как смеешь ты!.." - не находя слов, которые дали бы выход его гневу, бушевал Адальберон. К тому же к вечерне явилось из всего норманнского флота каких-то полторы дюжины человек. Ни молодого герцога, ни его приближенных среди них не было.
Отслужив положенные часы, Адальберон, умиротворенный привычным ходом службы, перебирал в памяти горькие упреки, с которыми собирался обратиться к этому юному наглецу, а буде тот не внемлет, то и пригрозить карой Господней. Оправив напоследок алтарные ризы, руанский епископ вышел на крыльцо, чтобы увидеть, как Вильяльм по прозвищу Длинный Меч с несколькими приближенными направляется к временной часовне.
Первым, однако, на ступени взошел не герцог Нормандии, а тот неизвестно откуда объявившийся на островке норвежец.
- Сын мой, - начал было епископ заранее заготовленную речь, как вдруг... поперхнулся, захрипел, успел почувствовать холод клинка у шеи и солоноватый привкус крови во рту...
- Одину слава! - прозвучал над телом зарезанного на ступенях часовни посланника папы римского голос молодого норманнского герцога, и это были последние слова, какие слышал епископ Руанский Адальберон. - Одину слава!
IV
РУНА МАННАЗ - ПОВИВАЛЬНАЯ РУНА
Манна, манназ, говорит человек, я - это я, я есть.
Спросите у скальдов, что есть человек, не познавший
причастности к миру своей, единенья с морем,
что кормит его, добрым мечом и дружиной.
Скальды ответят, что каждый из нас
лишь малая часть нитей цветных,
что Норны седые в мира сплетают яркий узор.
Вычерчивай руну, коли стремишься
помощь обреешь иль заблудших, пропавших вернуть.
В дальнем углу небольшой комнатки с низким закопченным потолком возле занавешенного плащом окна беседовали двое, правда, Гриму стоило большого труда сосредоточиться на их разговоре.
- Ага! Так это тот самый посланник, о котором судачили в Фюркате, - с удовлетворением проговорил Глам.
- Судачили? - нахмурился Бранр Хамарскальд. Грим не знал точно, откуда ему известно имя этого человека. Появился вроде под утро в кабаке какой-то верховой... - Круг отправил нескольких с перерывами во времени и в разных направлениях, чтобы замести следы. Однако мы не думали, что пересуды пойдут так скоро. Давно ты из Фюрката?
- С пол-луны. По правде сказать, я искал сына Эгиля без поручения Круга, на свой страх и риск.
- Зачем?
- Это дело между мной и Эгилем.
- Эгиль умирает, а может, к сему времени уже и мертв.
Слова холодной глыбой обрушились на мутный разум Грима. Перед глазами плыло, и в голове гудело от удара скамьей и выпитой браги. Сколько же рогов пива они с Бьерном в себя влили? И когда это было? Вчера?
- Позавчера, - холодно ответил Бранр.
Оказывается, он, Грим, разговаривал в слух. Да нет, сон это дурной, сон, и те горькие слова не были произнесены.
- Повтори, что ты сказал, - борясь с головной болью, прохрипел Грим.
- Позавчера.
- Нет, до того.
- Отец твой Эгиль умирает, а возможно, уже отправился к чертогам Одина.
Отец... Не может быть... Отречение от дара, наследия, Круга... Мысли путались, сбиваясь в единый вязкий ком.
- Как?
