Николай Полунин - Дождь
...кирпич, крутясь, соприкасается с девственностью витрины, поток стекла похож на обрушивающийся в океан ледник; шубы из норки, шубы из ламы, ;шубы из волка, шубы, шубы, манто, муфты, накидки, шапки -- рыжие, черные, серые, желтые; да, конечно, переоценка ценностей, у вещей остался один смысл, изначальный -- целесообразность, как просто, не правда ли, Риф; тебе захватить что-нибудь? -- как же силен должен быть запах живого, если она рычит на волчий мех, прошедший все круги скорняжного ада... или вот это -батарейки, которые я таскаю пачками из следующего магазина, скопища заряженных ионов, -- пройдет год или два или три года, и кислота проест тоненький алюминиевый лепесток и превратит твердую сейчас смолу в черное месиво, и искорки потухнут на радость мировой энтропии или вольются в океан мировой энергии, -- так ли, иначе ли, но перестанут существовать индивидуальностями, ведь и капля в океане не капля, и искра в костре не искра...
Квартира все больше становилась похожей на склад, причем склад довольно неряшливый, а я убеждался, что всего за раз мне никак не вывезти. То и дело я начинал сетовать, но, подлавливая себя на этом, всегда смеялся, как и над мыслью, стоило ли, едва вырвавшись из одного ярма, тут же городить себе следующее. Но нет-нет, говорил я себе, теперь все не так, теперь все честно -- я мастерю палицу, чтобы добыть мясо и выстлать пещеру шкурами. Делаю это как умею и средствами, имеющимися в наличии, но -- это и только это. И торопят меня холода, как они торопили моего предка пятьдесят тысяч лет назад.
Может быть, прогресс -- это благо. Почти наверняка прогресс благо, но не для меня, не для таких, как я. Он для нас -- лишь лабиринт во тьме, и мы не видим даже части лабиринта. Мы зачастую не видим даже поворачивающей в очередном колене стены, а лишь затылок идущего перед нами, и нам все равно, куда и к какой правде идти, глядя друг другу в затылок.
Я больше так не мог.
И настал день прощания. Вчера я произвел окончательную инвентаризацию, прикинул, как я все это буду перевозить, и написал себе бумажку, запасы чего мне, наверное, придется пополнять. Затем загрузил первую партию. В город я думал наведаться не раньше второй половины зимы, когда день пойдет на прибавку. Это было хорошо -- думать такими категориями. Не "в январе--феврале", а "день на прибавку".
Словно дождавшись наконец, небеса разразились ливнем. Он начался ночью. Я был разбужен его шумной силой, ударами капель но карнизу, в стекло. Ветер трепал в темноте деревья, и слышен был их скрип за окном. Под шубами, -- дом порядком выстыл, и постель моя представляла собой ворох шуб и шкур, -- было тепло, в ногах возилась Риф. В моем сне среди многих-многих людей было много-много женщин, прелестных и страстных, и теперь я забывал их одну за другой, по ступенькам поднимаясь в этот мир. Или, .черт возьми, спускаясь?... Протянул руку, нашарил на столике рядом бутылку и стакан. Они стояли тут вот уже несколько ночей подряд.
Утром дождь не перестал, а лишь сделался мельче и противнее, и я поехал прощаться с мокрым городом. Я взял фургон -- еще тот, хлебный, и объехал на нем все свои памятные места, и те, что были давними, и те, что появились за последнее время. Вот здесь Риф погналась за кошкой, а я что-то делал, не видел и потом долго искал, кричал и даже стрелял. Тут меня сдуру занесло в узенький проулок, а в нем столкнулись автобусы, и пришлось выруливать задним ходом, и я вдоволь понатыкался в стены и низкие окна домиков.
Я проник в районы, почти или вовсе не тронутые моими набегами. Они располагались очень далеко. Даже архитектура здесь несколько иная. Риф сегодня была оставлена дома. Через перекресток виднелся храм с новоотреставрированными главами и звонницей. Четыре колокола висели над крышами, и взобраться к ним было нелегко, но я вскоре все-таки стоял там, сжимая мокрые чугунные перила, ограждающие квадрат каменной площадки. Тучи шли над городом, сея водяную пыль, и крыши, бурые и серые, и ультрасовременные тела стеклянных башен одинаково терялись в ней. Я качнул длинную каплю языка самого большого колокола, подивившись легкости хода. Вам!.. Прощай, город. Бам-мм!.. Я никогда не покидал его больше чем на месяц, летний отпускной месяц. Бам-мм!.. А дождь будет падать на пустой город, размывать мостовые, сочиться сквозь крыши, сквозь гнилые крыши... Бамм-ммм!.. Нет, конечно, не так скоро, но будет, будет... Б-бам-ммм!! Потом смоет все, растворит город в первобытной земле, но не остановится, а будет падать, падать... Зимой я погляжу, как это -- улицы с неубранным снегом до окон. Б-бам-ммм!!! ...с неубранным нетронутым снегом... Б-бам-мммм!!!
Внизу я еще и еще тряс головой и вертел в ушах пальцами. Если можно слышать, как через мутное стекло, то я слышал именно так. Потому, должно быть, и принял какой-то посторонний шум за часть своего возвращения в звуковой мир. Но шум усилился, и я уже различал, что это в соседнем переулке подъехала машина. Хлопнули дверцы. Невнятно перекликнулись голоса. Я весь застыл. "Принеси ведро", -- я отчетливо услышал хриплый мужской голос. Загремело железо. Тогда я наконец дернулся, поскользнулся и, выровнявшись, опрометью кинулся туда...
...Вечером я не напился, и это был самый мужественный поступок в моей жизни. Мне требовалось ясное сознание, чтобы забыть, как, завернув, я вылетел за угол в тупичок, где едва разъехались бы две легковушки. Поперек тупичка лежали груда каких-то ящиков, бочки с краской, вдоль стены -- леса. Без сомнения, все это не страгивалось с места уже давно. Ничего больше не было здесь. Людей не было, машины не было. Ничего.
Выезжали на рассвете. Вчерашний дождь продолжался, неизменный, терпеливый, и у меня появилось ощущение, что все -- один долгий день и так будет всегда. Риф, привыкшая к кабине, восседала, зажав между передними лапами ящик с консервами, и делала вид, что охраняет его. На самом деле ее гораздо больше занимал качающийся дворник перед носом, она не одобряла его, фыркала и взрыкивала.
Машину я набил сверх всякой меры и теперь с ужасом представлял, как мы садимся где-нибудь по самые оси. Впрочем, такого быть вроде не должно -- я хорошо помнил место, куда мы направлялись.
Мокрое шоссе было чисто и голо, и я недоумевал, почему не встречается аварий, покуда не сообразил, что машины здесь попросту слетали с полосы. Потом я увидел подтверждения этому и видел их еще не раз. Сбитые столбики на поворотах, рассыпанные леденцы стекол и в кюветах, либо в кустах, либо забившиеся в толпу ельника беспомощные круги колес и грязь днищ, искореженное, нередко вычерненное огнем железо с полопавшимся лаком -механические трупы, разлагающиеся много дольше трупов из плоти, ко все-таки разлагающиеся. На крупной магистрали нескольких километров не проходило, чтобы не стояли при ней домики, дачные поселки, был даже один или два малых города. Я часто бил по шайбе гудка -- из-за животных. Они, всю жизнь, верно, проведя рядом с шоссе, за дни безмолвия соскучились по автомобильным звукам и выходили к нему и на него. Серый день вокруг делился на множество оттенков, и я наблюдал их, одновременно и радуясь, и беспокоясь. Это чувство -- радости и беспокойства -- жило во мне с утра. Из мокрых облетевших осин высунулась безрогая башка лосихи, я пролетел мимо, а ома, должно быть, все глядела вслед Лес отбежал в сторону языком кустарника, на огромной луговине рассыпались домики следующего поселка. Они были новые, желтые, цвета некрашеного дерева, копии один другого. Я ехал в дальние страны, я -- более не боящийся не сдержать слово, не выполнить обещанного, не успеть к сроку, я -- с легким сердцем не движимый ничем, кроме древнейшей из забот -- заботы о пропитании и ночлеге, я -- отдавший дань даже самому себе, своему смятению и страху, -- я ехал в дальние страны.
