Сергей Абрамов - Мир приключений, 1989
У Алевтины Олеговны бешено и страшно кружилась голова. Лицо молодого человека нерезко качалось перед ней, как будто она уже сотворила туман, чудеса начались с ее собственной квартиры.
— Но зачем?… — только и смогла выговорить.
— Потом пой лете, — сказал молодой человек. Взмахнул рукой, и туман вроде рассеялся, голова почти перестала кружиться. — Все, Алевтина Олеговна, сеанс окончен. Жду вас у подъезда ровно в пять утра. — И молниеносно ретировался в прихожую, крикнув на прощание: — Мужу ни слова!
Хлопнула входная дверь. Алевтина Олеговна как стояла, так и стояла — этакой скифской каменной бабой. Глянула на письменный стол с тетрадками, потом на обеденный с недошитым платьем. Медленно-медленно, будто в полусне, пошла на кухню — к газовой плите. А молодой человек, оказывается, не соврал, борщ и впрямь был готов.
Когда пресловутый молодой человек проходил по двору, старик Коновалов по-хозяйски принимал уже пятую машину с кирпичом. Хорошо ему было, радостно, будто вернулись счастливые деньки, когда он, солидный и авторитетный, командовал своей автоколонной, в которой, кстати, и КамАЗы тоже наличествовали. И тетрадка, кстати, пригодилась: Коновалов в ней ездки записывал.
— Осаживай, осаживай! — веско кричал он шоферу. — Ближе, ближе… Сыпь!
И очередная кирпичная горка выросла на аккуратном газоне, заметно уродуя его девственно-зеленый, ухоженный вид.
Коновалов увидел парня, споро подбежал к нему — именно подбежал! — и торопливо спросил:
— Путевки шоферам подписывать?
— А как положено? — поинтересовался парень.
— Положено подписывать. И ездки считать. Они же сдельно работают…
— Подписывай, Пал Сергеич, — разрешил парень. — И считай. Но чтоб комар носа не подточил.
— Понимаю, не впервой. — И помчался к КамАЗу, откуда выглядывал шофер, тоже на удивление юный работник.
А парень дальше пошел.
Исторический профессор Андрей Андреевич Топорин в текущий момент читал лекцию студентам истфака, увлекательно рассказывал любознательным студиозам о Смутном времени, крушил Шуйского и с одобрением отзывался о Годунове.
— У меня вопрос, профессор, — поднялся с места один из будущих столпов исторической науки.
— Валяйте, юноша, — поощрил его Топорин, любящий каверзные подначки студентов и умеющий легко парировать их.
— Имеем ли мы право термин «Смутное время» толковать в ином смысле? То есть не от слова «смута» — в применении к борьбе за престол, и только к ней, а как нечто неясное, непонятное, до сих пор толком необъяснимое?
— Термин-то однозначен, — усмехнулся Топорин, прохаживаясь перед рядами столов, — термин незыблем, как своего рода опознавательный знак ее величества Истории. Но вот понятие… Обложившись словами-знаками, мы зачастую забываем исконные значения этих слов. Да, смутный — мятежный, каковым, собственно, и был доромановский период на Руси. Но и вы правы, юноша: смутный — значит зыбкий, нерезкий, неясный. Если хотите, непонятный… Но тогда взглянем пошире: а что в истории человечества предельно ясно? Факты, голые факты. Был царь. Был раб. Был друг, — и был враг. Была война, которая продолжалась с такого-то года по такой-то. И прочее — в том же духе. А каков был этот царь? А что думал раб? А был ли друг другом, а враг врагом?… Это уже область домыслов, а она, юноша, всегда смутна. Человеческие отношения и сегодня для нас полны смутности. Но все это софизм и демагогия. История — наука достаточно точная и по возможности опирается на те самые голые факты, которые мы с вами обязаны одеть в строгие одежды не домыслов, но выводов. Мы, историки… — Тут он вгляделся в задавшего вопрос студента — коротко стриженного блондина в белой спортивной куртке. — А вы, собственно, откуда, юноша? Что-то я вас не припомню…
— А я, собственно, с параллельного курса, — скромно ответил юноша. — Я, собственно, не историк даже, а скорей социолог-философ. Меня привлекла к вам гремящая слава о ваших лекциях.
— Ну-ну, полегче, — строго сказал Топорин, хотя упоминание о славе сладко польстило профессорскому самолюбию. — Мы с вами не на светском рауте, поберегите комплименты для женского пола… Ладно, бездельники, на сегодня закончим. — Подхватил «дипломат»-чемоданчик и пошел к двери, легко пошел, спортивно, ничем не напоминая старика Коновалова, который, как помним, был его ровесником. Но — теннис трижды в неделю, но — сорокаминутная зарядка плюс холодный душ по утрам, но — строгий режим питания, и вот вам наглядный результат: Коновалов — дряхлый старичок-боровичок, а профессор Топорин — пожилой спортсмен, еще привлекательный для не слишком молодых дам типа… кого?., ну, к примеру, Алевтины Олеговны.
И студенты споро потянулись на перемену. И философ-социолог тоже влился в разномастную толпу сверстников.
Давайте не станем гадать, был ли вышеупомянутый любознательный студент нашим знакомцем из опять же вышеописанного двора. Давайте не станем обращать внимания на явное совпадение примет: цвет волос, куртка, джинсы, возраст, наконец… История, как утверждал знаменитый профессор Топорин, должна опираться на голые факты.
А они таковы.
Старик Коновалов запарился. Даже новые ноги гудели по-старому. Хотелось есть. А машины шли и шли, красные кирпичные курганы равномерно вздымались вдоль всего двора, старику Коновалову до чертиков надоело давать любопытным жильцам туманные объяснения по поводу массового завоза дефицитных стройматериалов. И ладно бы жильцам, а то сам домоуправ, строгий начальник, подскочил с вопросами. Коновалов говорит, мол, указание свыше, мол, в райисполкоме решили, мол, будут возводить детский городок, спортплощадку. Но домоуправ не поверил, помчался звонить в райисполком и до сих пор не вернулся. Либо не дозвонился, либо что-то ему там путное сообщили, либо другие важные дела отвлекли. Парень в куртке подошел к усталому старику.
— Пора шабашить, отец.
— А кирпич? — Сознательная душа Коновалова воспротивилась неплановому окончанию работ.
— Без тебя справятся. Да и осталось-то с гулькин нос. Пойди перекуси. Есть что в холодильнике?
— Как не быть! Слушай, а может, вместе?… Суп есть куриный, курицу прижарим…
— Спасибо, отец, я не голоден… — Парень ласково обнял старика, прижался щекой к щеке, пошептал на ухо: — А после обеда поспи. Подольше поспи, ночь предстоит трудная, рабочая ночка. — Отстранился, весело засмеялся: — Не заснешь, думаешь? Заснешь как миленький! И сон тебе обещаю. Цветной и широкоформатный, как в кино.
Ирку Пахомову начальница с обеда отпустила. Ирка купила в гастрономе четыре пакета шестипроцентного молока, завернула в аптеку за горчичниками и явилась домой — кормить и лечить больного супруга. Больной супруг спал, свернувшись калачиком, дышал ровно, во сне не кашлял. Ирка попробовала губами лоб мужа, слегка удивилась: лоб оказался холодным.
