Святослав Славчев - Крепость бессмертных
- Присядь же наконец! - говорю я. - Чего тебе надобно? Чешутся руки извлечь шпагу и схватиться насмерть со мной, твоим покорным слугою? А собственно, по какому поводу? Я и понятия не имею.
Вообще-то шпаги у меня не было и нет, но это неважно.
Лучиано усаживается, а я достаю деревянный кувшин с вином и разливаю в два бокала.
- Кажется, ты настроен философски, - замечаю я. - Давай послушаем, что ты надумал. И не забывай, что философ здесь я.
Он понемногу успокаивается, отпивает вина и смотрит испытующе на меня. В такие минуты мне всегда представляется, что оттуда, из телесной оболочки Лучиано, за мною наблюдают чьи-то другие глаза. Хотел бы я знать, что у него на уме.
- У тебя отменное вино, мудрый.
- А у тебя отменная логика, - соглашаюсь я охотно. - Что еще скажешь?
Лучиано отставляет бокал и внимательно разглядывает его, хотя разглядывать, по существу, нечего. Обычный, ничем не примечательный богемский хрусталь, подаренный мне, и Лучиано отлично знает, когда и кем.
- Пошто искушаешь меня? - выговариваемой после долгого молчания. - Такое не входит в наш договор, мудрый!
Требуется довольно много терпения, дабы уразуметь, что же, в сущности, произошло, хотя, как выяснилось, история вполне заурядная. Вчера заболел мастер Иоганн Реалдо, один из знатных обывателей Вертхайма. Род Реалдо - замечательное скопище торговцев и ростовщиков, благородных барышников, купивших благородство за золото, и неблагородных темных личностей, добывших это золото. Даже сам епископ Бранда, владыка Вертхайма, какими-то нитями связан с этим родом… К захворавшему Иоганну Реалдо, старшему из братьев, скороспешно призвали Лучиано. Но было уже поздно: торговец нуждался скорее в услугах священника, нежели врача.
Лучиано сделал все, что мог. Он оставался у смертного одра старого Иоганна весь день и всю ночь, пока больной угасал. Он слышал тишину, предшествующую смерти, входящей в дом, и лицезрел саму смерть, вставшую у изголовья больного.
И все-таки он, Лучиано, боролся.
Теперь он пришел оттуда, где все кончено…
- Зачем мучить себя? - пожимаю я плечами. - Ты ни в чем не повинен.
Он уставился на меня так, словно видит впервые.
- Ты знаешь все на свете, мудрый, - говорит он. - Зачем же послал ее? Ты и никто другой! Зачем ставишь ее на моем пути?
Понемногу начинаю догадываться. Не умерший Иоганн Реалдо внес смущение в душу Лучиано, а живая Маргарита Реалдо, молодая его жена, точнее, уже вдова.
Встаю, чтобы избежать его вопрошающего взгляда, отодвигаю занавеску. Снаружи через окованные свинцовыми рамами окна втекают струй заходящего солнца, стены становятся цвета пламени, вино в бокалах - кроваво-красным. Ажурная колокольня собора святой Анны походит на диковинное сказочное украшение - черные блики вперемежку с золотыми разводьями. Бьет колокол. Это колокол смерти старого Иоганна Реалдо. И любви Лучиано к Маргарите.
Пройдут годы. Упадет колокольня, разрушится Вертхайм, его разграбят и сожгут в годы Тридцатилетней войны, и никто не вспомнит о нем. На руинах некогда цветущего града прорастет мох - темный, бархатно-зеленый. А мы с Лучиано будем скитаться, как проклятые, по миру, история которого будет идти мимо нас, ибо мы вне пределов истории…
Оборачиваюсь. Лучиано сидит затаив дыхание. Потом медленно говорит:
- Мне нужна Маргарита. Даруй мне Маргариту, о мудрый!
Я возвращаюсь к столу, доливаю бокалы. Все равно не избежать этого разговора. Лучше уж не оттягивать.
- Послушай, Лучиано. Мне хочется задать тебе один вопрос.
- Вопрошай, мудрый!
- Почему ты тогда принял бессмертие?
Он молчит, поджав губы.
- Ты кое-что скрыл тогда от меня, правда? Ты захотел бессмертия не для себя, это я знаю. И не искал счастья, ибо каждый сам находит свое счастье, сам доходит до смысла своей жизни. Ты задумал что-то другое? Но что?
В комнате воцаряется тишина. Она наполняет углы, таинственно отделяя нас друг от^ друга. Внизу, где-то на нижнем этаже, хлопочет Марта. Она всегда ступает так тихо, будто боится спугнуть тишину. И без того бледное лицо Лучиано становится белым, как вата.
- Ты подаришь мне Маргариту, мудрый? Правда за правду.
- Попытаюсь, Лучиано.
Некоторое время он раздумывает, затем наконец решается.
- Я мыслил уничтожить тебя, мудрый! Хотел стать бессмертным, дабы низринуть тебя! Найти корень зла и вырвать его. Но ты оказался сильнее. Ты поставил ее на моем тернистом пути. И я не хочу больше быть бессмертным, - его голос переходит в шепот. - Не хочу, слышишь! Даруй мне Маргариту!
Так вот какова его правда. Отрекается от бессмертия, ибо оно лишает его привычных ценностей. Ибо смерть определяет истинную цену всему сущему. Не потому ли к концу жизни истинная цена всего сущего так возрастает?..
- Ты хочешь меня уничтожить, Лучиано? Глупости! Дьявол просто необходим. Ведь должен же кто-то ответствовать за ложь, за подлость, за насилие? Так-то. Ежели твой мир останется без дьявола хотя один день, сей день станет настоящим адом, ибо другого ада нет. А теперь выпей вино, и подумаем немного, как тебе добраться до опечаленной вдовы.
Он смотрит на меня, как лунатик, а я перебираю в памяти легенду о Фаусте и Мефистофеле. Значит, Фауст вовсе не искал личного счастья. И Маргарита совсем не была такой уж благостной и смиренной. Столетия исказили, преломили лучи истины Лучиано-волгера. Моего Лучиано, потомка еретиков-богомилов. Что же все-таки произойдет дальше?
А дальше не происходит ничего особенного. Лучиано встает, он пришел в себя.
- Ладно, - выдавливает он. - Ты обещал, мудрый!
- Только постарайся об этом забыть, Лучиано!
В общем, мы неплохо понимаем друг друга, ничего не скажешь. Встаю и я.
- Ты не воспротивишься, ежели мы пойдем вместе? - интересуюсь я. - Тебе ведь чертовски нравится лишний разок прогуляться в компания с чертом, верно? Хотя ты и без того пребудешь со мною веки вечные.
Я тоже облачаюсь, и мы отправляемся в путь. Надо покумекать, как лучше сварганить дельце для Лучиано с Маргаритой. По части размышлений на подобную тему не сыскать в городе лучшей обители, чем таверна минхера Рогевена,
Несколько ступеней вниз, поворот - и милости просим пожаловать в почтенное заведение. Внутри копоть, чад, дымище, с непривычки я начинаю исходить кашлем, согнувшись в три погибели. Впрочем, кашель довольно быстро стихает. Откуда такой дым? Ага, вон над очагом истекают жиром с десяток цыплят. Под сводами таверны перекатывается невнятный многоголосый шум, поглощающий все другие звуки, погружающий слух в какое-то странное оцепенение.
Когда глаза попривыкли к дыму, замечаю: в таверне яблоку негде упасть. За грубыми столами восседают вертхаймские мужи - кузнецы с улицы, вьющейся вдоль реки, ткачи двух заречных мануфактур, виноградари, тележных дел мастера, извозчики, земледельцы, мелкие торговцы, перекупщики - в общем, людишки, от рассвета до заката кишащие в Вертхайме и за пределами оного. Разговаривают, смеются, лениво открывают крышки своих пивных кружек, жуют поджаренный на жире хлеб, ничего не скажешь, умеет хозяйка готовить, дай ей бог долгих лет здоровья. Подручные минхера Рогевена плывут в дыму, среди невнятных голосов, хватают со столов пустые кувшины и сразу же заменяют их полными.
