Рыбин Владимир - Гипотеза о сотворении (сборник)
Голова! Он стукнул себя по лбу и вскочил. «Ищи, должен же быть какой-нибудь выход. На кой черт все твои дела, если не можешь спасти ребенка!» И тут он вспомнил о взрывных патронах. Ими крушились горные породы, когда иначе нельзя было взять пробы. Против металлопластика, из которого сделан вездеход, эти патроны бессильны, но встряхнуть, раскачать люк они, наверное, смогут? Дед кинулся в хозяйственный отсек. Там была тьма. Нащупал на переборке кнопку аварийного освещения, ударил по ней кулаком. Тусклый, словно ранний рассвет, сумрак осветил груду вещей, сброшенных со своих мест. Роясь в них, он вдруг вытащил тяжелые горные сапоги с острыми шипами. Обрадовался, словно в этих сапогах было все спасение, быстро переобулся.
А патроны не находились. Ему уже начало казаться, что их вообще нет, патронов, поскольку рейс не экспедиционный, а самый что ни на есть прогулочный. Даже уверенность в этом появилась: ведь если бы они были, то, пожалуй, взорвались бы от такого удара. Но что это за патроны, взрывающиеся от толчка? Значит, у них должно быть надежное хранение? Ну конечно, потому их и нет в этой груде валяющихся вещей, что они ни при каких условиях не должны вываливаться из своих гнезд… Удивительно, как туго ворочаются мозги, когда надо, чтобы они шевелились побыстрей!.. Дед метнулся в угол и увидел патроны в своих гнездах. Навыдергивал их целую охапку, гремя шипами по ступеням, побежал наверх.
Укрепить патроны на присосках по всей поверхности люка было делом одной минуты. Дед спрыгнул вниз, схватил Алешку, отнес его в спальный отсек и принялся заматывать ему голову какой-то подвернувшейся под руку курткой. Здесь было жарче, чем в отсеке управления, в углу уже что-то дымило и коробилось.
Взрыв оглушил. Бросив Алешку в мягкую люльку, дед побежал к люку и засмеялся, обрадованный: в открытую круглую дыру втекал прозрачный горячий дым.
— Алешка! — крикнул он, оттянув ото рта маску. — Иди сюда быстро!
Он сам удивился, как ему удалось протиснуться в узкий люк. Кругом, словно тысячи змей, шевелились, ползли, вздымались белесые струи дыма. Огромная глыба смяла вездеход, вдавила его в пластичную магму. Но эта глыба массивным мостом соединила вездеход с горным склоном, по которому только и можно было подняться, вырваться из этого пекла.
— Алешка!
Голова малыша в глазастой маске показалась из люка. Он уже протянул деду руки, но вдруг отдернул их обе и исчез.
— Алешка!!
Дед наклонился над люком, готовый нырнуть туда вниз головой, чтобы поскорей найти перепуганного мальчишку. Но тут он снова увидел внука. Схватил его, выдернул из люка, поднял на руки и понес по черной глыбе, по горной осыпи, уходя все выше и дальше от этого раскаленного ветра, от этих дымных ядовитых змей. По пути на мгновение оторвал взгляд от камней под ногами, взглянул на Алешку и не увидел испуга в его глазах, а лишь какой-то напряженный блеск полулюбопытства, полурадости. Догадался, что Алешка бегал вниз, как видно, за своим кристаллом и теперь вполне доволен, что не забыл про него.
Ноги на осыпи скользили, и если бы не шипы, то он давно бы уже не удержался, сполз вместе с Алешкой в это пекло. Выбравшись на твердое место, постоял, давая уняться дрожи в ногах, огляделся. Долина была застлана сплошной пеленой дыма. Неузнаваемые от этой невиданной перетряски горы громоздились черными угловатыми горбами на фоне блеклого затянутого тучами неба.
И снова он шел и шел, щупая руками горячую Алешкину одежду, осторожно ставя ноги, чтобы не оступиться: рядом были обрывы, пропасти. Пот заливал лицо, но некогда было вытереть его. Он торопился подняться как можно выше, где было не так жарко, поскорей уйти от скальных выступов с их камнепадами туда, к перевалу, к более-менее ровному месту. Сколько шел, не мог определить, думал только о том, чтобы Алешка не испугался, не расплакался. Успокоить его он, наверное, не смог бы: сил уже не оставалось.
Тропа сузилась до того, что на ней едва умещалась нога. Поколебавшись секунду, дед шагнул вперед и пошел, крепко прижимая к себе Алешку, чувствуя спиной острые выступы скалы. Еще шаг, еще. Наконец увидел площадку, такую широкую, что на ней можно было не только стоять, но и лежать, хоть вдоль, хоть поперек.
Он уже ступил на край этой площадки, когда под ногой подломился камень. Почувствовав, что падает, дед обеими руками отбросил от себя Алешку туда, на площадку, качнулся от этого толчка, изогнулся весь, стараясь если не устоять, то хоть упасть не на самую кромку обрыва, но неожиданно ударился головой о выступ скалы и потерял сознание.
Очнулся он от плача иволки и сразу заметался глазами, ища Алешку. Тот сидел у стены и, держа иволку на сложенных лодочкой ладонях, дышал на нее.
— Поет, — радостно сообщил Алешка, увидев, что дед открыл глаза. — Давно поет, а ты все спишь и спишь.
Он боялся пошевелиться, не зная, в каком положении лежит, может, на самом краю пропасти. Шевельнул лопатками, почувствовал, что лежит всей спиной, твердо. Тогда осторожно начал шевелить пальцами, ощупывать камни. Наконец приподнял голову, огляделся. До края пропасти было не меньше метра. Еще не думая о том, как ему в беспамятстве удалось отползти от края, дед вдруг почувствовал такую радость, какую, наверное, еще никогда не испытывал. Выбрались! Алешка жив, здоров, сам он отделался, как видно, одними синяками. И вроде бы все позади: недра утихомирились. Иволка вон снова поет свое, а уж она-то чувствует, убедился. И почему говорят, что она плачет? Прав Алешка: она так поет печально. А печаль — это ведь та же радость, только тихая, умиротворенная.
Дышалось легко: с гор дул прохладный ветер, относил жар и смрад остывающей магмы.
— Где ты иволку-то поймал? — спросил дед как можно спокойнее.
— А это наша, та самая. Ожила она, видишь?
— Та самая? Она же…
Он понял, что Алешка, кинувшись тогда, в вездеходе, за своим кристаллом, не забыл положить в карман также и иволку, понял и обрадовался за внука: это о многом говорит, если уж в такой горячке проявилась добродетель.
— Папин-то подарок цел? — улыбнулся он Алешке.
Лицо малыша внезапно изменилось, и дед понял: случилось непоправимое.
— Неужто потерял?!
— Я… я его там… забыл.
Он дернулся всем телом, и дед, испугавшись, как бы мальчишка не вскочил на ноги, подполз к нему. Обнял и закрыл глаза, борясь с головокружением, пересиливая вдруг подступившую к горлу тошноту.
— Как это забыл? — спросил машинально.
Алешка молчал, и дед не стал больше задавать вопросы. У него было странное состояние: голова раскалывалась от боли, от сострадания к Алешке, а в душе, в сердце, где-то, в общем, внутри было сплошное ликование. Если уж о своем драгоценном кристалле не вспомнил, спасая живое, значит, настоящее, человеческое, зреет в нем, то, во имя чего, по сути дела, вся жизнь родителей, всех взрослых людей. Чтобы дети вырастали людьми, хранителями высших добродетелей добролюбия, доброделания, к которым, собственно, и сводятся все деяния человечества.
