Фёдор Чешко - Перекрёсток
Он сделал нужное. Сероглазая смолкла и опрокинулась на бок, будто кости ее вдруг стали песком, а мышцы - водой. И Большелобый снова схватил ее за руки, уперся ногой в грудь, рванул всей своей силой и всей тяжестью тела.
Получилось. Под хруст и треск мышц (не своих ли?) ему удалось оторвать ее руки от живота и одну от другой. И почему-то натянулся и лопнул шнурок амулета, и почему-то живот и левая ладонь Сероглазой облились кровью... А правая... Зашевелились от ужаса космы на голове и руках Большелобого, пальцы его взмокли от пота, утратили цепкость, и правая рука Сероглазой выскользнула из них, безвольно откинулась, с тяжелым глухим стуком ударилась о песок.
Старик Волчье Ухо был мудр и умел воспитывать воинов. Сейчас он бы радовался, если бы был рядом, если бы его лоб не раздавили три зимы назад клыки медведя-стервятника. Большелобый не стал вдумываться в то, что увидел, не стал гадать, как могло случиться такое. Сероглазая лежала неподвижно, бессильно разметавшись по ложу Праматери, и с ее черных искусанных губ капала кровь, и кровь текла из ран на животе и левой ладони, а правую руку ее - торопливо пожирало страшное, и некогда было думать.
Быстро, но без суеты, вслушиваясь в надрывные стоны Сероглазой (стонет, значит жива еще, значит, еще не поздно), Большелобый шагнул по жесткому, влажному от росы меху, нагнулся, подобрал топор, и мельком порадовался, что не поленился поправить лезвие, и теперь все будет хорошо...
Надрывные стоны-рыдания заставили Анатолия вскочить на трясущиеся непослушные ноги. Голова была тяжела, в глазах мутилось, обрывки приснившегося путались, мешались с реальностью, и поэтому бесконечные непростительные секунды потребовались ему, чтобы осознать очевидное: ведь нету особой разницы между тем, что было во сне, и тем, что перед глазами.
Стонала Анечка. Стоя на коленях, вцепившись руками в живот, она стонала все громче, все страшнее, и в мутных тусклых глазах ее не было ничего, кроме боли, выпившей чувства и глубину, кроме стынущих отражений каменного угрюмого лика.
Анатолий метнулся к ней, обхватил за плечи:
- Что с тобой?! Тебе плохо?!
- Амулет... Жжет, врастает... Не могу... - Ее невнятное бормотание сорвалось вдруг истошным звериным воплем.
Анатолий закусил палец - до боли, до теплой солености на губах. Сон... Господи, да как же это, как, почему, за что?! Потом! Сначала Анечка, остальное потом. Он попытался осторожно разжать судорожно стиснутые Анечкины пальцы - не вышло. Ну что ж, придется, как Большелобый. Ты уж прости, родная, прости идиота, кретина - не понял, что неспроста снится плохое, не уберег...
Дикая охотница Сероглазая была гораздо сильнее, крепче. От удара Анатолия Анечка мешком рухнула навзничь, глаза ее закатились, из уголка рта побежала черная струйка. Потеряла сознание? Пусть, так лучше... Мокрыми от пота, трясущимися руками Анатолий схватил ее за запястья, уперся ногой в грудь, потянул...
Ему удалось оторвать Анечкины руки от живота и одну от другой оторвать вместе с клочьями кожи. Обмирая, он вглядывался в заплывающие кровью раны на ее левой ладони, на животе; смотрел на обрывок замшевого шнурка, свисающего из правого ее кулачка... Из того, чем стал ее правый кулак, из страшного, которое беспощадно превращало в себя Анечкину руку выше, все выше...
С диким, полусумасшедшим воплем Анатолий разжал склизкие от пота и крови пальцы (рука Анечки с тупым стуком бессильно ткнулась в песок); отпрянул, взгляд его лихорадочно заметался, зашарил вокруг: топор!
Но топор - тяжелый, острый, привычный - остался там, в погасшем муторном сне. Далеко. За тысячи лет отсюда. А здесь?.. Что же можно придумать здесь?!
В лагере уже не спали. Ночь была на удивление тихой, поэтому первый же из душераздирающих криков (рядом где-то, совсем-совсем рядом, в раскопе, что-ли?) поднял на ноги всех. Они сбились в тесную кучку, стараясь унять дрожь, стараясь потише стучать зубами и быть ближе друг к другу - одиннадцать студентов и степенный преподаватель - маленькая, обезличенная страхом толпа. Нет, они не были трусами, некоторым из парней случалось видеть и жестокие полупьяные драки, и худшее, но то, что слышалось им в этих криках... Они не могли подобрать этому ни названия, ни аналогий, но это было страшнее всего, что когда-либо привелось испытать в жизни любому из них.
А потом кто-то тихонько сказал, что Анечка и Анатолий до сих пор не пришли, и что, наверное, это их убивают. Тогда трое вышли из толпы и двинулись в кричащую темноту, и прочие потянулись следом, стараясь не отставать.
Но они не успели даже отойти от палаток. Новые, стремительно приближающиеся звуки остановили их - топот, клокочущее надсадное дыхание... Идущие впереди шарахнулись от вылетевшего из темноты голого человека, от его безумного взгляда и окровавленных рук.
Он не остановился, он просто не заметил их. Нелепой тенью заметался по лагерю, нырнул в палатку поваров и тут же выскочил, кинулся обратно, расталкивая попадающихся по дороге, и в руке его был топор. Только тогда смысл отчаянных сдавленных выкриков дошел до сознания всех (Аня, чуть-чуть еще! Я иду, я скоро! Потерпи, не умирай, пожалуйста!!!), и кто-то охнул: "Толя!", и они кинулись следом - парни, девушки, даже Виталий Максимович боясь подумать о том, что могло случиться с Аней и боясь опоздать.
Да, ночь была тихой и очень светлой, а поэтому они издали увидели лежащую на дне раскопа Анечку, и увидели, как подбежал к ней далеко опередивший остальных Анатолий.
То, что произошло потом, показалось им жутким бредом. Блеснули лунные блики на лезвии вскинутого топора, и топор рухнул на хрупкое Анечкино предплечье, и рухнул на колени Анатолий, скорчился над Аней в непонятной позе. Душит?!
Но Анатолий обернулся на топот подбегающих, и глаза его почему-то оказались не безумными, а радостными, почти счастливыми; а голос был так тверд и властен, что ослушаться его показалось немыслимым.
Он сказал:
- Веревку! Или ремень, что-нибудь! Да быстрее, черт бы вас всех... Она же кровью истечет!
Кто-то из ребят покорно расстегнул брючный ремень, шагнул было к Анатолию, но, споткнувшись о тяжелое, твердое, взвизгнул, отпрянул, с ужасом глянул под ноги... Но нет, это был не кровоточащий обрубок человеческой плоти - просто обломок серого ноздреватого камня, грубое подобие руки, сжатой в кулак. Из кулака этого почему-то торчали обрывки плетеного замшевого шнурка.
