Владимир Колин - Зубы Хроноса
Итак, я назвал ключевые слова: алхимия и аскеза, С самого начала хочу заметить, что меня никогда не интересовала мистическая сторона алхимии, и я использую понятие аскезы, чтобы дать представление о той полной самоотверженности, с которой настоящие алхимики предавались своим занятиям и даже иногда жертвовали жизнью. В аскезе алхимиков не кроется для меня ничего сверхъестественного; она означает полную самоотдачу, характерную и для ученого наших дней. Алхимик знал, что лишь в конце жизни, полной лишений и непрерывного труда ему, может быть, удастся овладеть Ars magna — Великим искусством, которое преобразует его самого и превратит в высшее существо: человека, трезво глядящего на мир, в то время как все остальные грезят с открытыми глазами. На криптографическом языке этих героев-исследователей, знающих по опыту, что они должны защищать свои открытия от всесильных хозяев своего времени, всевозможные символы и формулы скрывают, конечно, лишь надежду на то, что придет время, когда они овладеют секретом, который поставит их в положение, решительно отличающееся от положения остальных людей, ибо они станут другими. Для того, чтобы достичь этой единственной в своем роде минуты, — чему они, не колеблясь, посвящали всю жизнь, — они должны были открыть знаменитый философский камень и эликсир бессмертия — условие для достижения главной цели, но не сама эта цель.
Вот, в общих чертах, все, что я угадывал или предчувствовал в тот момент, когда начал изучать деятельность Тристана Старого. Теперь я прекрасно понимаю, что именно эти неясные предчувствия, полностью исключавшие увлечение мистикой, в котором погрязло столько исследователей, позволили мне познать ту поразительную цель, к которой стремились все алхимики и которой — я в этом уверен — достиг Тристан Старый.
Я не избежал, конечно, сомнений. Встречая на каждом; шагу — в его собственных работах и в сочинениях его соратников — религиозные термины и понятия, я должен был немало поломать голову, пока не понял, что экскурсы в христианство были всего лишь средством предосторожности, призванным уберечь алхимиков от подозрительности церкви. Я потерял немало времен — хотя могу ли я теперь назвать это время потерянным? — пока не понял, что молитвы, произносимые во время лабораторных опытов, были всего лишь текстами, длина которых ртмеряла время, необходимое для той или иной операции (поэтому обычно указывается и темп, которым должна произноситься молитва) или что, подобно древним египтянам, которые зашифровывали свои знания в архитектуре пирамид, алхимики запечатлели их в пропорциях важнейших зданий своеговремени — соборах — отнюдь не подчиняя их, однако, церкви. Папирус и пергамент можно уничтожить — пирамиды и соборы живут вечно. Я думаю, человечество знало не так уж много других примеров, в которых изобретательность открывателя так удачно использовала бы официальную форму для совершенно чуждых ей еретических учений.
Сегодня, возвращаясь мысленно к тем элементам, которые постепенно накапливались в моем мозгу, прежде чем в нем вдруг молнией вспыхнула истина о великой тайне алхимии, я понимаю, что эту истину подсказала мне одна страница биографии Тристана Старого, — а именно последняя страница, вокруг которой велись особенно горячие споры. Вот знаменитый текст Нестора Несцио, единственного биографа Тристана Старого, современника тех событий, о которых он рассказывает: «Конец же этого удивительного ученого был чудом, не меньшим, чем чудеса всей его жизни. Ибо в назначенное утро послал Генрих III де Валуа виконта де Сюрси с несколькими наемниками из гвардии швейцарцев в то помещение на башне, которое было отведено Тристану Старому. И каждый наемник тащил ношу из свинца, меди или другого неценного металла, чтобы Тристан превратил его в чистое золото, как в том поклялся.
У бедер наемников висели острые сабли, ибо, если бы дело не удалось, имели они приказ от Валуа убить Тристана Старого прямо там, на сточенных плитах кельи, возле стеклянных реторт, перед печью, поглотившей последние надежды христианнейшего из королей.
И войдя туда после того, как они отперли двери ключом, врученным де Сюрси королем, увидели они алхимика стоящим возле окошка. В руке он держал ступку из агата, но не смотрел на нее, а закинув вверх голову, старался, казалось, разобрать какой-то знак на почерневшей балке потолка, на которой, расправив крылья, сидела летучая мышь.
— Мы пришли, Тристан, — проговорил де Сюрси.
Старик опустил свою седую бороду и посмотрел на него долгим взглядом. Но казалось, что он его не видит и тем более не узнает.
— Мы пришли по приказу короля, — снова сказал де Сюрси, и наемники начали сбрасывать свои ноши на плиты пола.
И лишь тогда на лице Старого, где-то между усами и бородой, показалась легкая усмешка.
— Скажите своему королю, виконт, что я свободный человек, — произнес он очень тихо.
Потом повернулся всем телом к винтовой лестнице, уходившей под заостренную крышу башни, и воздел руки.
И исчез. Не постепенно, как дым или призрак, а вдруг и насовсем. Позднее рассказывал де Сюрси, а наемники подтверждали, что вот так стоял он перед ними, и вдруг его не стало. И когда, опомнившись, они обшарили всю келью, ничего не нашли, словно тот, кого они искали, испарился среди каменных стен.
Так исчез Тристан Старый утром 11 мая 1588-го года, оставив Генриха III без обещанного золота и без защиты перед де Гизом, который тут же начал готовить День баррикад. Но, так как он не решился пойти до конца и не отнял у Валуа престол, то и был убит Сорока пятью королевскими гвардейцами; всего этого не случилось бы, если бы Генрих смог подкупить верноподданных алхимическим золотом, обещанным ему Старым. Которого, однако, никак нельзя обвинить в упомянутом кровопролитии, ибо сам он перешел в иной мир, туда, где Валуа и Гиз не были уже даже простыми именами».
Как и многих других читателей, древний текссесцио меня горячо взволновал. Я то и дело возвращался в Лувр и поднимался в скромную келью — бывший приют и лабораторию Старого.
Весьма точное описание биографа позволило мне довольно легко найти ее, тем более что позднейшие преобразования ее пощадили. Врываясь через узкое окно, солнечный луч золотил столб пыли, поднятой моими шагами. Печь стояла все там же, запечатанная вековыми полотнищами паучьих сетей, а вверху, на закопченной балке, что-то вроде вздутия, покрытого мохнатым одеялом, указывало место, где была пригвождена летучая мышь, на которую упал последний взгляд Тристана Старого. Больше в келье не было ничего, если не считать «винтовой лестницы, уходившей под крышу башни».
