Юрий Брайдер - Стрелы Перуна с разделяющимися боеголовками
- Что с тобой? Ты цела? - бросился к ней Пряжкин. - Все нормально?
- Нормально, - прошептала она. - Вот только ног не чувствую...
Пряжкин присел рядом и стянул с нее правый сапог. Узкая, с крутым подъемом ступня была такая же холодная, как и снег вокруг.
- Больно? - он содрал тоненький белый носок и ущипнул за подошву.
- Нет...
Пальцы с окрашенными ногтями были как сосульки - кажется, дерни резко, отвалятся. Наташа сама уже не могла пошевелить даже мизинцем. Пряжкин выхватил из внутреннего кармана фляжку со спиртом, плеснул его на ладони и принялся грубо, изо всех сил тереть ступню.
- Сейчас, сейчас, - бормотал он. - Потерпи немного.
Опомнившись, он разул ее левую ногу и засунул по колено себе за пазуху, под нательную рубашку. Едва-едва светало. Лишь тяжелое, прерывистое дыхание Пряжкина нарушало тишину вокруг. Неяркий и скудный, стертый белизной вечных снегов мир был пуст, равнодушен и непоколебим. Человеку не было в нем места, точно так же, как в открытом космосе или в глубинах океана.
- Ой, - тихо вскрикнула Наташа. - Колет...
- Это хорошо, хороню...
Уже не доверяя своим огрубевшим рукам, Пряжкин коснулся порозовевшей ступни губами и почувствовал под тонкой кожей пульсирующее тепло. Внезапно утратив над собой контроль, он впился ртом в эту хрупкую, маленькую ногу и принялся целовать, кусать, почти грызть ее.
Появившийся спустя полчаса Пашка так и застал их: Наташа сидела на снегу, откинув голову и полузакрыв глаза, а Пряжкин, стоя на коленях, мял, целовал, отогревал своим дыханием ее ступню, на этот раз уже левую.
- Ну, привет, - сказал комендант, слезая с нарт. - Куда это вы подевались? Все уже собрались. Только вас ждут...
- Подождут, - сказал Пряжкин странным голосом.
Пашка носом втянул еле уловимый запах спирта и подумал: "Что это с ним? Может, пьяный?"
Экспедиция потеряла третью часть оленей, дюжину нарт и кое-что из поклажи, однако все люди остались живы. Раненых перевязали, а Наташу заставили обуть валенки и намотать под них по две пары толстых шерстяных портянок. Остальным обмороженным поднесли по кружке спирта, и караван продолжил путь.
В полдень и без того бледное небо посветлело над горизонтом еще больше и стало похоже на беспредельно-огромную размытую картину, на которой вверх тормашками смутно рисовались силуэты огромных ледяных утесов. Медленная и низкая прибойная волна, отягощенная шугой и снежным салом, лизала узкий пляж, покрытый черной крупной галькой. Воздух был полон солоноватых неуловимо легких кристаллов.
Олени сразу бросились лизать морскую воду, а люди разбрелись по берегу в поисках принесенных течением и ветром чужеземных сокровищ. Кто-то обнаружил бутылку диковинной формы, кто-то пустую пластмассовую канистру, кто-то доску с гвоздями, из которых можно было выковать вполне приличный нож. Больше всех повезло министру здоровья - ему достались хоть и слегка изодранные, но еще вполне годные к употреблению матросские клеши. Ливония хоть и находилась на самом отшибе, чуть ли не у черта на рогах, считалась тем не менее одной из богатейших провинций государства. Нужды в строевом лесе и топливе она никогда не испытывала.
Именно по высокой пирамиде бревен экспедиция и отыскала просторную, двухэтажную избу губернатора. Страховидные сторожевые псы - прямая родня ночных разбойников - долго не подпускали гостей на территорию усадьбы, но на крыльце появился, наконец, заспанный и недовольный хозяин. В отличие от столичных жителей, он курил не самокрутку, а причудливо изогнутую резную трубку. Фамилия его была Козлявичус. Губернатор Крайней Козленко и губернатор Белой - Козел были его родными братьями.
Их отец, глуховатый бирюк Тихомир Козлов, когда-то не захотел перебираться в город, и теперь его наследники вынуждены были править провинциями. Дело это было довольно неблагодарное и совсем небезопасное. Их четвертого брата, губернатора Нагорной Козлошвили несколько лет назад задрали волкособаки, после чего в тех краях никто не селился.
- И на какого рожна вас принесло на ночь глядя? - растягивая слова и не выпуская из зубов трубки, спросил Козлявичус.
- Окстись, хозяин, - вылез вперед Пашка. - Какая ночь! Мы еще даже и не обедали.
- Куда я столько народу, интересно, дену? Да и еды на всех не хватит.
- Не прибедняйся, - перебил его министр распределения. - Ты в этом году столько пшена и сахара получил, что до конца жизни не слопаешь.
- Если согласны пшено и сахар есть, тогда проходите, - флегматично произнес Козлявичус. - Добро пожаловать.
- А куда это все ваши идолы подевались? - недоуменно огляделся по сторонам шурин министра бдительности.
- Ваши нам не годятся, - спокойно ответил Козлявичус, выколачивая трубку о ладонь. - Ливонии свои собственные идолы нужны.
- Какие, например? - не без ехидства поинтересовался Пашка. - Свиной окорок? Или бочка пива?
- Зачем же. Все отец наш - Один. А еще Тор и Фрейя.
- Ишь, чего захотел... - присвистнул министерский шурин. - Может, ты еще и отделиться захочешь?
- Там видно будет... Дальше болтать станете или в мызу пройдете? Ничего особенного не обещаю, но как говорится - чем богаты, тем и рады.
Сыновья Козлявичуса, такие же несуетливые и малоразговорчивые, как и отец, уже распрягали оленей, и погнали их пастись в тундру.
Когда все разместились за необъятным столом, сработанным из похожих на железнодорожные шпалы сосновых, плах, был подан обед, по мнению Козлявичуса состоявший из национальных ливонских блюд: соленой селедки, кровяной колбасы и сыра с тмином. С избытком хватало также оленины, медвежатины, копченой рыбы, моченой клюквы и консервов всех видов, начиная от детского тыквенного пюре и кончая яичным порошком, который здесь принято было есть ложками. Самогон, на изготовление которого, надо думать, ушел весь запас достославного сахара, был разлит в сервизные фаянсовые чашки. Такой посуды не было даже у Великого Князя, Государя и Генсека Силы Попова. Перехватив завистливый взгляд зайцевского шурина, придирчиво изучавшего убранство стола, Пряжкин подумал, что в самое ближайшее время министерство бдительности приступит к разработке версии о причастности Козлявичуса к шпионажу, контрабанде и вероотступничеству.
Инициативу за столом сразу же захватил Пашка. Потребовав общего внимания, он обратился непосредственно к хозяину.
- Отец ты наш, я поднимаю эту кружку за то, чтобы ты сдох, - с надрывом произнес он, сделав ударение на последнем слове. Переждав поднявшийся шум, Пашка закончил: - И все мы выпили на твоих поминках... ровно через сто лет!
Самогон ухнул в луженые глотки, а затем дружно заработали челюсти, перемалывая дары благодатной ливонской земли. Не пила одна только Наташа. Вяло ковыряя вилкой в тарелке, она рассеянно поглядывала по сторонам. Яркие красные пятна горели на ее высоких скулах. Пряжкину не удалось захватить место рядом с ней, и теперь, по мере того, как тост следовал за тостом, он все еще концентрировал взгляд на ее личике, свежем, как только что снесенное яичко. Впрочем, в этом занятии он был не одинок: масляные кобелиные взоры подвыпивших мужчин кинжальным огнем простреливали все прилегающее к девушке пространство.
