Владимир Щербаков - Фантастика 1977
Прошлое можно понять, угадать. Поэты и дети, читающие древние сказания, видят ушедшее так же ярко, как настоящее.
Вдруг ни с того ни с сего я вспомнил деда Ивана. Когда он, готовясь к охоте, заряжал патроны, то, стоило упасть на пол картечине, дед становился на колени, ползал по полу, пока ее не находил. Потерянная и найденная потом дробина считалась самой убойной.
— Рассыпать дробь — рассыпать кровь, — говорил дед Иван.
Когда же дед лил пули, то обязательно врал, чтобы пули, по его словам, получились тяжелые, обманные…
Было совсем темно, когда я перебрался через Лиственку, вошел в лес. Чтобы не заплутать, пошел берегом. В древности реки были самыми надежными дорогами.
— Смотрите, что это? — в руках у Сани была какая-то позеленевшая от времени медная вещь, по виду — обломок гильзы от крупнокалиберного пулемета.
Я взял находку и увидел, что это не обломок гильзы, а обломок древней пулелейки.
— В школьный музей отнесу, — радостно сказал Саня. — У нас музей в школе. Маленький, правда.
Я не удивился: музей в наши дни можно найти в каждой школе. И не удивительно: те, кому надо думать о будущем, охотно думают и о прошлом.
— Люблю находить, — признался вдруг Саня. — Нашел в огороде гильзу, радуюсь, а мать смеется: «Я подумала — клад попался, золото…» Я сам был мальчишкой, сам любил находить, охотно поддакнул юному спутнику.
— Разные бывают взрослые, — негромко молвил Саня. — Начнешь говорить, а они тебе: «Да что ты понимаешь-то?» Я снова согласился с Саней. Мальчишкой я видел войну и запомнил все, что видел, так крепко, что крепче и быть не может, но стоит начать рассказ в кругу старших, как многие засомневаются: «Неужель помнишь? Да что ты тогда мог?» Дети всегда любопытны, чувства их порой ярче чувств взрослого человека, а память чиста, как будто лесной снег, не хватает им только опыта и силы. Потому они и подражают взрослым, потому они стараются побольше узнать.
— А правда здесь татаро-монголы были? — Саня пристально посмотрел мне в глаза.
— Видимо, были. Хан Батый, когда шел к Смоленску, высылал в эти места конную разведку, да разведчики не вернулись; были татаро-монгольские отряды и на службе у Запада.
— Вы учитель истории, — решительно заявил Саня.
— Нет, инженер, строю животноводческие комплексы…
— Зачем же вам все это?
— А тебе зачем? — ответил я вопросом на вопрос.
Саня весело рассмеялся.
Мне захотелось сказать Сане, что для того, чтобы любить Родину, каждому из нас надо знать ее историю, но слова эти показались мне громкими, я ничего не сказал.
Вспомнил вдруг: перед самой войной отец пообещал сходить со мной во Владимирец. Отец погиб на войне, я вырос, я выполнил то, что обещал отец…
Возвращаться я хотел прямой крепкой дорогой, но Саня резко замотал головой.
— По Лиственке! Опять по Лиственке…
— Поздно вернемся…
— И пусть поздно… — выдохнул Саня.
Лиственка кружила по лесу, и моя дорога получилась длинной, в деревню над озером я пришел еще позднее, чем накануне.
На сеновале меня ждал хозяйский тигровый кот, у которого не было имени. Я взял кота к себе, укрылся шубой и снова увидел прямо перед собой огромную луну.
Засыпая, я думал о Владимирце. Все четыре крепости были построены в трудную пору и громкую свою славу получили в грозное время Ливонской войны. Мне захотелось увидеть то время, тех людей, те события… Наваждение повторилось, я снова стал мальчуганом. Чудо — рядом со мною был мой младший брат Володя. Я узнал его, хотя он был пострижен «под горшок» и лишь нос торчал из-под копны густых русых волос. И мой брат, и я сам были одеты в грубые посконные рубахи и порты.
Мы сидели за столом из дубовых плах. В глиняной латке дымилась каша, поволоженная льняным маслом. Брат резал хлеб, прижав его к груди. В избе с бревенчатыми смолистыми стенами было полутемно, свет с трудом пробивался сквозь оконце со слоистой слюдой. Наверное, так же полутемно бывает зимой подо льдом. Топилась печь, гудела, дышала зноем. Возле печи на коленях стоял отец, но, даже встав на колени, он оставался высоким, и ему приходилось нагибаться, чтобы достать из печки медный ковш с расплавленным свинцом. Рядом с печкой стоял чан с водой, лежала пулелейка — медная, как и ковшик.
Отец лил пули и весело шутил, врал, потому что, когда льют пули, нужно врать, чтобы пули выходили тяжелыми.
— Слыхали, Саниха живого крокодила зрела? Зеленый, кожа аки кора дубовая…
— Где? — братишка перестал резать хлеб.
— Знамо, на Лиственке, ошуюю Дроздовой лавы…
Отец опустил пулелейку в воду — зашипело, густо повалил пар, светлая, точно серебряная, пуля покатилась по полу. Я торопливо поднял ее и чуть не обжег ладонь. На столе, в кожаной кисе, словно орехи, лежали готовые, уже холодные пули.
За окном стояли елки, теснились избы и терема, видно было рубленную из дубовых бревен крепостную стену со сторожевой башней.
Открылась дверь, вошла мать — грузная, в домотканой поневе. Мать несла решето, в решете горою лежала малина.
— Мальцы наши кашу дегтем воложили, — весело-лукаво прищурился отец.
— Пасаки, срамники, ироды! — мать чуть не выронила решето.
В чане снова зашипела вода, закурился пар, по полу покатилась новая пуля. Мать все поняла, рассмеялась, поставила решето на стол, обняла сыновей. Я почувствовал крепкую, горячую грудь матери.
Отец снова нагнулся у печи, лицо его озарил огонь. У отца были густые темные волосы, дремучая борода, нос с горбинкой, зеленые лесовые глаза.
— Сказывают, Дарья четверню принесла…
— Ври-ври! — отозвалась мать.
— Зачем врать, Похомец приходил, сам говорил. Третьеводни… Вон, погляди-ка…
Договорить отец не успел — гулко ухнула пушка. Мать вскочила, чуть не опрокинув стол, по столешне покатились ягоды и пули. Отец бросил пулелейку, схватил тяжелое кремневое ружье, рог с порохом, суму с пулями…
Вдруг я увидел себя возле елок, рядом с крепостной стеной.
По посаду бежали стрельцы, над елками, будто черные тетерева, проносились ядра. Отец был уже на стене, просунул ружье в бойницу, выпалил, закричал. Нам с братом захотелось к отцу, но мать подхватила обоих под мышки, поволокла к схорону. Там, в темноте и духоте, уже сидели немощные старики, больные и дети. Все остальные уже защищали крепость. Древняя старуха держала на груди темную тяжелую икону, люди горячо шептали молитвы.
Сверху хлынул свет, кто-то поднял кованый люк. Я оглянулся и угадал темную бороду отца — он звал нас с братом…
Теперь я увидел себя в темной угловой башне. Меня и брата обступили разгоряченные боем люди. Отец, словно перед печью, встал перед нами на колени.
