Колин Уилсон - Башня
В сравнении с неандертальцем кроманьонец был просто сверхчеловеком.
Кроманьонцы умели общаться не выкриками, а связной речью.
Их жрецы – или шаманы – прибегали к чародейству, помогая охотникам завлекать в засаду добычу тем, что рисовали изображения животных на стенах пещер и совершали таинственные ритуалы.
Они выработали даже определенную форму письменности, царапая на кости пометки, по которым можно было предсказывать фазы луны или чередование времен года.
Они научились делать лодки и пересекать реки, а какое-то время спустя отважились пускаться в путь даже через моря. Теперь, при наличии языка, люди могли друг с другом торговать, выменивая кремни, гончарные изделия на шкуры.
Они приручили животных: волка (он сделался собакой), лошадь, козу, стали разводить рогатый скот и овец.
Примерно десять тысяч лет назад появилось земледелие, люди стали выращивать пшеницу и овес.
И вот вскоре уже появились первые окруженными стенами города, человек вышел на новый этап эволюции.
– Как видишь, эти древние земледельцы стояли примерно на той же стадии развития, что и сегодняшние люди. Это пауки сдвинули стрелку человеческой эволюции на десять тысяч лет назад.
Найл открыл глаза, не зная точно, Стииг это произнес или кто-то другой, но старца нигде не было видно.
Юноша очнулся словно после глубокого сна. Комната, в которой он находился, казалась совершенно незнакомой.
Тогда до него дошло, что солнце светит через окна на другой стороне галереи: уже далеко за полдень. Он прикинул, что лежит здесь уже часов восемь.
Чувство глубокой безмятежности создавалось машиной умиротворения, снимающей напряжение, скапливающееся обычно после длительных умственных усилий.
Машина фокусировала ум на иллюзорной, сну подобной панораме, проплывающей перед внутренним взором.
Повинуясь какой-то внутренней подсказке. Найл поднялся, добравшись до пищевого процессора, съел тарелку супа и яблоко; закончив, с удивлением обратил внимание, что у плода совсем нет косточек.
Ел Найл машинально; всем своим существом он осмысливал сейчас явившееся ему, перебирая выводы.
Через полчаса, не успев еще обсохнуть после душа (с премудростями сантехники Найл справился с бездумной заученностью сомнамбулы), он возвратился к машине умиротворения и, улегшись под балдахин, вновь закрыл глаза.
Незаметно для себя Найл очутился среди смутно знакомого пейзажа.
На этот раз ощущения, что он лежит на кушетке, не было, все будто бы происходило наяву. Найл стоял на берегу моря, глядя в сторону плавных волнообразных гор на горизонте.
В отдалении обильно рос цветущий кустарник; тут и там виднелись пальмы, а из сухой земли пробивались стебли песколюба.
Где-то в полумиле возвышался окруженный стенами город: строения из обожженной глины, окружающая стена – смесь обожженной глины и камня.
Озирая цепь холмов, юноша внезапно догадался, что это за место. Это и есть то большое соленое озеро Теллам, и город стоит как раз на месте тех развалин, среди которых Найл убил смертоносца.
– Как ты считаешь, почему вокруг города стены? – спросил голос.
– Защищаться от диких зверей?
– Нет. От людей. Создавшие цивилизацию люди, помимо прочего, усвоили, что зерно и скот проще отнять у соседа, чем выращивать самому. Вот для чего стали необходимы стены. Цивилизация и преступление зародились в одно и то же время.
Замечание это смутило Найла, показавшись каким-то несуразным.
Цивилизация представлялась чем-то грандиозным, значительным, решающим шагом человека к осознанию своего величия. В сравнении с этим преступление казалось чем-то ничтожно мелким и пошлым.
Почему голос звучал при этом так, будто оба эти понятия равнозначны?
– Потому что преступление – нечто более весомое, чем тебе кажется. Даже не по сути своей, а как симптом главной человеческой беды.
Подумай, что значило для людей жить в городах. Теперь уже не требовалось каждому мужчине непременно быть охотником или земледельцем, а женщине – родительницей и хранительницей очага. Теперь вокруг хватало строителей, землепашцев, ткачей, ремесленников, жрецов. Каждый шлифовал строго определенные навыки.
Ты с рождения жил в пустыне, с боем добывая каждый кусок пищи и глоток воды. Поэтому-то город Каззака показался тебе просто раем. А как те, кто прожил в нем всю жизнь? Они сами считали его раем?
– Нет.
– А почему?
– Он им уже приелся.
– Именно. То же самое коснулось и обитателей этого древнего города. Двести миллионов лет потребовалось человеку, чтобы проделать путь развития от древесной крысы, нередко находясь на грани вымирания. Он сражался с разными напастями, природными бедствиями, лишь бы выжить. А тут не успел глазом моргнуть, как ему и уют, и безопасность… и разделение труда.
Но это произошло слишком быстро. Человек не смог в течение одного жизненного срока изменить привычек, въевшихся в него за миллионы лет, поэтому неизменно возвращался к своей прежней сущности охотника и воина. Вот почему шел он с войной на своих соседей. И именно тогда чувствовал, что действительно живет.
– Так получается, он разрушал все то, к чему стремился?
– Нет. Потому что нужда в уюте и безопасности у него даже сильнее, чем тяга к риску и приключениям. Человеку прежде нужна безопасность, а уже затем приключения, никак не наоборот. Кроме того, война и риск уже не утоляли его основной жажды – к познанию. Именно этот глубочайший симптом пересилил тягу к риску, подвиг его изобрести мотыгу и плуг, колесо и парус…
Слова были больше не нужны.
Снова перед Найлом медленно разворачивалась панорама истории, понятная без словесных комментариев.
Он наблюдал рост первых городов в Мессопотамии, Египте и Китае, воцарение деспотов-воителей, строительство каменных храмов и пирамид, открытие вначале бронзы, затем железа.
Он видел взлет и падение империй. Шумеры, египтяне, минойские греки, халдеи, ассирийцы…
Кровь стыла и тошнота подкатывала к горлу от чудовищных злодеяний.
Не укрывалось ничего: как огню и мечу предавали города, как истязали и убивали жителей.
Двинулись грозные полчища ассирийских воинов, длинными копьями разящие пленных. Обезглавленные, сожженные заживо, посаженные на кол…
Найл просто кипел от гнева, так что развал и исчезновение ассирийских деспотий наблюдал со злорадным удовлетворением. А когда все это схлынуло, сам убедился, что гнев и ненависть прилипчивы, как зараза.
Но вот всплыла картина Древней Греции, и Найл оттаял сердцем, едва увидев расцвет цивилизации древних эллинов, зарождение демократии и философии, появление театра, открытие геометрии и естествознания.
